Охранники сразу как-то не поняли, что случилось.
Жигарев был на хорошем счету, а главное — срок его скоро кончался.
Один из охранников сидел на сваленной березе, занялся куревом. Другой был поближе к заключенным, наблюдал за их работой.
— Стой! Стой! — закричал он и выстрелил по кустам, за которыми скрылся Жигарев.
Тот охранник, который был занят куревом, побежал в кусты и тоже выстрелил с колена выше следа, над которым, вспархивая, расцеплялись ветви.
Потом он побежал с криком:
— Стой! Стой!
Крик был хриплый, задыхающийся и безнадежный…
Бежал Жигарев.
Пилку прекратили и сразу поехали в лагерь.
Из лагеря оповестили начальников ближайших станций и председателей сельсоветов о бегстве заключенного.
Лагерная охрана кинулась в погоню по свежим следам.
Напрасно искали Жигарева на далеких от лагеря верстах.
Он, опомнившись и поняв, что сделал, решил, что расплата за бегство обождет.
По безлюдной дороге прошел в сторону лагеря и неподалеку от запретной зоны зарылся в ельник. Кто подумает, что он тут, рядом?
Это была хитрость Мити, расчет: беглец не пойдет к такой опасной для него близости, он должен уходить дальше и дальше, куда-нибудь в глухие места.
Там и искали со страхом, что вдруг не найдут его.
Двое охранников должны отвечать. Если бы он им попался!..
Все это знал Митя, и это прибавляло ему зла против Кирьяна: из-за него, из-за него бежал. Раздул ноздри в припадке бешенства.
«Погоди, Кирька Стремнов… Дай выберусь».
Пахло от пригретой травы и ельника землею хутора.
Но не родное манило его, а звало зло, которое только месть напоит.
Скорей бы кончался день!
Тепло смолистой хвои все же тронуло какой-то сокровенный край души. Захотелось в свой лес. Зарыться бы там вот в такой же ельник с какой-нибудь девчонкой и лежать, жить, жить невидимо, чтоб никто никогда не тронул его наказанием, которое взяло и волю и сурово грозило расплатой за это бегство.
Сумерки засквозили в полях, а вскоре застелила их непроглядная мгла.
Митя пошел.
Казалось, в одну ночь дойдет он до хутора: такое было желание скорей прийти. Но устал. К полуночи едва добрался до железной дороги. Залег тут в кустах во рву.
Хотелось есть. В голове было сумрачно. Тоска знобила.
Спал бы сейчас в лагере на своих нарах. Но вспомнил висевший по ночам ватник, который в бреду темнелся тенью Фепп. Вот и сейчас опять, опять ее шепот.
«Люблю… люблю тебя, Киря. Я твоя, Киря. Вот я», — прошептала и ждет рядом, но теперь вся в прозрачном, что видит он, как плавно извивается ее тело.
Вгляделся, и смелось видение: туман вьется.
После полуночи, часу во втором, промчался в сторону Москвы скорый поезд с тусклыми огнями и белыми занавесками в окнах. Там спали люди. Встречи и уют комнат, слова и ласки, особенно теплые после разлуки, ждут их.
«Почему я такой? — подумал Митя. — Почему? Почему я сижу в канаве? Почему жена с другим, сволочь?
Почему? Почему я иду так? Почему не простят мне?..
А если я за все не прощу?» — вдруг все так и закричало в Мите.
Он сидел сгорбясь, его трясло от холода. Он привалился к земле, хотел согреться.
Очнулся от грохота. Мчался товарный состав в его сторону.
Митя подбежал к вагонам. Промелькнула одна подножка, другая, а он все не мог решиться. По вот кинулся, вцепился в подножку. Чуть руки не вырвало, ударился коленками, головой. Вполз на узкую тормозную площадку… Поехал! Так скорее доберется. Вот прямо от той ледяной, неподвижной звезды па юг дорога его. Кто ждет его там? Ловля, а то и пуля — хлестнет меж лопаток, если бежать от нее.
Он сел на пол и прижался спиною к деревянной стене вагона: так было теплее.
Снилась горячая печь в избе, и всё тревожно кто-то стучал в дверь. Постучит и притихнет. Кто? Снова стук.
Кто там, в темноте?.. Щеколда поднялась, и сейчас, сейчас дверь откроется. Кто там?
«Я, сынок».
Неподвижно и с грустью глядит с порога отец.
«Ты убил?» — сразу спросил Митя.
«Спас тебя, — сказали неподвижные глаза его. — Л ты забоялся».
«Березу, березу твою боюсь».
Глядит с прощаньем. Вот-вот уйдет, но что-то еще сказать хочет.
«Что?»-закричал Митя перед какой-то тайной в глазах отца…
Проснувшись, Митя долго раздумывал над этим сном, и как это бывает, явь постепенно смывала ужас и какую-то правду сна.
«Топор в нашу жизнь вплелся, — подумал он, — ит него и пропали. Совсем я теперь пропал. Вчера еще не пропал. А теперь все-яма. Ловить будут. Куда я убежал бы от этого? Куда? Всюду найдут. А сбежал от надежды, от надежды сбежал вот в эту ночь».
Впереди горели огни какой-то большой станции. Состав замедлил ход.
Митя спрыгнул к, взглянув на ледяную, неподвижную звезду над ним, пошел от нее прямо на юг.
* * *
На рассвете, весь мокрый и продрогшин, Митя забрался в сарай с сеном на лесной опушке возле дороги и тут, зарывшись в сено, уснул.
Проспал он часов до четырех дня.
День был ненастный и хмурый. По крыше крапал дождь.
«В такую погоду дома сидеть да вино пить», — подумал Митя. Хотелось есть и курить. Он достал кисет с махоркой и с осторожностью, чтоб не поджечь сено, закурил, но тотчас загасил цигарку.
У стены сарая кто-то остановился и сел. Запахло дымком махорки.
Кто-то еще подошел, раздался веселый молодой голос.
— Сколько грибов!
— Грибов — хоть возами вози.
— А не боитесь? Говорят, преступник бежал.
Разговаривали двое: один — житель деревни Бессоново, другой командированный, шел из этой деревни в поселок.
— Этот, который бежал, прежде в магазине торговал, — заговорил житель из Бессонова, высокий, худой, в армейском картузе мужчина, часто кашлявший от простуды. — Отсюда верст пятьдесят. Как-то мы на охоту туда ездили. За вином в лавку к нему заходили. Видел я его.
Он за растрату попал. А вот отец его председателя убил.
Потрясение такое вышло. Отец председателя убил, сам потом на березе замерз, сын в тюрьме, а жена с такой жизни с объездчиком загуляла. Бежал. Теперь берегись, баба!
— Из-за такой бабы если бежать, то в обратную сторону верст за тысячу, сказал командированный, с молодым, здоровым лицом мужчина, уже полнеющий от хитрости спокойно пожить и сытно поесть. Он был в шинели и в кожаной фуражке с большим козырьком. Рядом, у стены, стояло ружье и лежал рюкзак.
— Какой человек. Иной жизнь свою поуродует, а не простит.
— Он будет еще прощать или не прощать, — возмутился командированный. Прежде о своей чести думал бы, а не теперь, когда сам негодяй и преступник.
— Если бы все по рассудку жили. А то еще душа водит.
— Слабых она водит и оторванных от действительности. Слышал я про это убийство. Тут еще неизвестно, кто убил. Сын или отец? Может, и двое участвовали?
А потом сынок топор-то и подложил под отца.
Не дыша, вслушивался в этот разговор Митя.
— Я таких разговоров не понимаю. И не слышал вас, — сказал житель из Бессонова.
— Чего испугались?
И слышал ответ Митя.
— Чужой бедой не играем, а то своя подойдет.
Вот они попрощались. Командированный пошел дальше, а мужчина с корзиной грибов — в свою деревню.
Как только затихло все, Митя вылез из сарая и краем леса, рядом с дорогой, пошел дальше. К ночи он думал прийти в свои леса.
Он нагнал командированного. За спиной его обвисший рюкзак. В правой руке ружье: взял его поохотиться, когда ехал сюда, а теперь было кстати на случай встречи с преступником.
Командированный отошел немного. Положил рюкзак и ружье на землю возле дороги, а сам по нужде забрался в кусты. Тут увидел он крутые шляпки белых грибов.
Снял фуражку и стал собирать их.
Когда вернулся, ружья и рюкзака не было. Мельком заметил, как кто-то перемахнул через канаву и, как казалось ему, плавно и легко побежал, почти полетел в обратную сторону.
Митя свернул с дороги в глушину лесную. Тут отложил ружье, быстро развязал рюкзак.
В рюкзаке хлеб, кусок сала, пачка папирос, готовые ружейные патроны в коробке, колода карт, складной нож, бритва и зеркальце, в которое глянул Митя и не узнал себя: лицо как в репьях, заросло, черно под глазами. Какие они злые, глядят на него с ненавистью.
Он съел половину куска сала с хлебом. Сало разрывал зубами, слюна с жиром текла по грязным костистым рукам.
Перед вечером он побрился у ручья, вымылся, оглядел ружье: двуствольное, — зарядил патронами.
«На Кирьку и одного хватит, — подумал оп и усмехнулся, вспомнив командированного, — Второй бы тебе за язык».
Поздно вечером он перешел дорогу, пустынно светлевшую среди полей в глухой тьме.
Шел он с остановками ночь и весь следующий день, обходил селения, стуки и голоса в лесу. Доел сало и оставшуюся корку хлеба. Ноги ныли и подламывались от усталости, но он шел и шел с упорством и с еще большей ненавистью за эти мучения.
