В дополнение к встречам с юристами как с той, так и с другой стороны мне также пришлось пройти всю рутину, связанную с содержанием под стражей. У меня взяли отпечатки пальцев, сфотографировали в полный рост и в профиль, я ответил на все положенные вопросы, пока полицейский за пишущей машинкой заполнял необходимые бланки; я вывернул карманы, сдал бумажник, ключи, часы, пояс и шнурки тощему безучастному дежурному, и меня тщательно обыскали с головы до ног.
Я и раньше много раз участвовал во всей этой волынке, но не в этом качестве. В прошлом я был тем, кто стоял сбоку подозреваемого и со скукой наблюдал за долгим, похожим на детскую игру процессом, когда каждый палец макают в черную краску и прижимают к бумаге, за вспышками и щелканьем затворов фотоаппаратов — словом, за всеми теми мелкими шажками, которые вынужден проделать человек, чтобы пройти стадию обезличивания и превратиться в заключенного. Страх и замешательство тех, кто проходил это впервые, всегда мне действовали на нервы, и я предпочитал иметь дело с тупым равнодушием привычных ко всему рецидивистов. О них я и думал теперь, сам проходя через не раз виденную рутину, черпая в воспоминаниях то, как они себя вели, как пытались сохранить свое человеческое достоинство. Я мысленно становился с ними в один ряд и словно чувствовал их поддержку и солидарность. Мне надо выжить!
Но главным было то, что я был убежден, что долго здесь не задержусь, и в моем случае все это не больше чем волынка — пустая трата времени. Как бы я себя чувствовал, будь я виновен или если бы был не уверен в способности доказать свою правоту — сказать не могу. Возможно, философии у меня бы поубавилось, чувство страха и одиночества в большей степени давало бы себя знать.
Что же касается двух детективов, исполнявших теперь ту роль, которую некогда играл я, то лица их все время оставались бесстрастными. Но в прошлом и мое лицо было столь же выразительным, поэтому невозможно было сказать, что эти двое думают или чувствуют и как ко мне относятся.
В разгар этой тягомотины меня отвели в небольшую комнату с длинным столом и стульями вдоль него, где подали ужин. Похожий на тот, который жена тебе приносит на подносе к телевизору, с той разницей, что поднос был больше, толще, древний и обшарпанный. Мясо под соусом напоминало говядину. То, что мне рассказывали бывшие заключенные, оказалось абсолютной правдой: еда в тюрьме дурно пахнет.
Я покорно и молчаливо принимал все это: допросы, фотографии, черную краску и жалкую пищу. Борьбы с меня пока хватит! Я вышел в мир, покинул пещеру отшельника, чтобы выполнить определенную задачу. Теперь я ее выполнил или почти выполнил, и до прихода капитана Дрисколла мне больше нечего было делать. А тем временем власти Нью-Йорка — на это я вправе был рассчитывать — должны были предоставить в полное мое распоряжение камеру, лучшую пещеру, о которой любой отшельник мог только мечтать, чтобы удалиться от мира, где я мог полностью расслабиться, забыть обо всех и вся и начать собирать себя по крупинкам.
Лежа в камере на койке, рассматривая серый металлический потолок, я впервые, наверное, за долгие часы вспомнил про свою стену. Она стояла перед моим мысленным взором; прямая и толстая, основание из цементных блоков в земле, ниже линии мерзлоты, в траншее, огибающей двор с одной стороны и частично — сзади, гладкий и ровный ряд цементных блоков, уже уложенных, причем капитально. Закончив рыть траншею, проложив ее вдоль трех сторон двора и подведя два конца к дому, я мог, собственно, приступить к возведению стены. С той скоростью, с которой я трудился, а я не спешил закончить работу, так как потом мне больше делать будет нечего, я, возможно, доведу стену до поверхности земли до того, как первый настоящий зимний снег заставит меня отложить работу и подождать до весны. Интересно, успею ли? Я решил, что от блоков перейду к кирпичу, ниже уровня земли стена будет в два кирпича толщиной, чтобы легче было адаптироваться к неровностям почвы. Кирпичи я, разумеется, уложу в два ряда, оставив между ними открытое пространство, куда утрамбую выкопанную из траншеи землю. Все это я тщательно распланировал, и в голове, и на бумаге, и, кроме того, вбил в землю вешки и протянул между ними проволоку, чтобы отметить, где должна проходить траншея. Все это было выполнено с должной добросовестностью и вниманием, так как имело огромное значение для возведения самой стены. А когда стена будет завершена — десять футов в высоту, — то полностью оградит двор. Тогда в него иначе, как через дом, уже не проникнешь.
Так я лежал и размышлял, представляя стену мысленным взором, как вдруг почувствовал, что снаружи камеры кто-то стоит. Освещение в камере было выключено, но в коридоре свет горел постоянно, так что можно было передвигаться по моей клетке не на ощупь и тем более заметить, что кто-то, молча наблюдая за мной, стоит у решетки.
Подняв голову, я увидел капитана Дрисколла. Я поднялся на ноги и, подойдя к решетке, поглядел ему в лицо, но на нем ничего невозможно было прочесть. Он просто изучал меня.
— Ну? — спросил я. — Теперь вам известно?
— Что известно, Тобин?
— Я так и думал, что это не сразу выяснится, — ответил я и, вернувшись, лег на койку.
— В чем это вы так уверены, Тобин? — спросил он. — И что это за штучки — почему вы ни с кем, кроме меня, не хотите разговаривать?
— Я пока что и с вами разговаривать не могу, — ответил я.
— Почему? Чего вы ждете?
На это я отвечать не собирался, поэтому закрыл глаза и продолжал мысленно созерцать свою стену. Он окликнул меня:
— Я здесь, Тобин. Вы хотели поговорить со мной. Ну так говорите. Что вы мне можете сказать?
— Ничего, — ответил я.
— Это ваш единственный шанс, — предупредил он. — Мне вообще не следовало сюда приходить, и больше я не вернусь.
Я сел на кровати и, глядя ему в лицо, заговорил:
— Вы вернетесь, капитан. Я молчу не потому, что я такой нелюдим, и не потому, что какой-то фокус задумал. Я с вами не могу сейчас говорить по той причине, что вы мне сейчас не поверите и потом мне все равно все придется повторять. И существует также причина на то, что, когда придет время заговорить, я смогу говорить только с вами, и причину эту вы к тому времени и сами узнаете. Поэтому сегодня нам нет никакого смысла засиживаться допоздна. Увидимся завтра или, самое позднее, послезавтра. А пока — спокойной ночи.
Я снова лег на спину и закрыл глаза.
Но я чувствовал, как он стоит не двигаясь и глядит на меня. Через некоторое время он произнес:
— Я бы хотел, чтобы вы осознали свое положение. Вы виновны, могу в этом поклясться, вы убили Донлона, а это значит, что и все остальные убийства на вашей совести, а за это вас ждет электрический стул. Поэтому желаю вам осознать свое положение.
Я не отвечал.
Через некоторое время он добавил:
— Если вы таким образом начинаете разыгрывать невменяемого, то, клянусь Богом, у вас ничего не выйдет. На это я тоже не отвечал.
Прошло много времени, и, когда я снова открыл глаза и поднял голову, его уже не было. Я снова сомкнул веки и представил свою стену. Я видел ее — законченную, высокую, широкую, с идеально прямыми углами, отгораживающую от меня весь мир, кроме неба. Бледно-голубого неба с пушистыми облачками. Бледно-голубое небо, темно-красный кирпич, зеленая трава и я в центре двора. И больше — ничего, ничего.
Глава 26
Он вернулся на следующее утро в десять пятнадцать. В семь часов я позавтракал холодными блинами и обжигающе-горячим кофе, и с тех пор сидел в камере, ничего не прося и ничего не получая. В дневное время дверь камеры оставалась открытой и заключенные могли прогуляться по коридору и немного поразмяться, но я предпочитал оставаться на месте. Пара моих соседей, проходя мимо, остановились, чтобы поболтать и познакомиться, но я не был расположен к ведению дружеской беседы, а они, не дождавшись ответной реакции, через некоторое время ушли.
Когда пришел капитан Дрисколл, я витал в своих мечтах. Войдя в камеру, он обратился ко мне, но я не услышал, и ему пришлось повторить свои слова. Тогда я поднял глаза, увидел его и сказал:
— А-а. Вы получили рапорт.
Это было написано у него на лице.
— Откуда вы узнали? — удивился он. — Вы могли знать, что не убивали, но откуда вам известно остальное?
Я в ответ произнес:
— Вчера днем в здании на Восточной Одиннадцатой улице в лестничный пролет сбросили тяжелый предмет. Им раздавило мальчика лет десяти. Я был свидетелем. На углу Одиннадцатой улицы рядом с А-авеню. Прежде чем мы начнем беседу, я хотел бы, чтоб вы это проверили, может, взглянули бы в рапорт сержанта.
Он нахмурился.
— Что за черт?
— Еще одна жертва того же убийцы, — ответил я, — и объяснение всему. Поэтому я и не хотел вам рассказывать, пока вы не услышите официальную версию. Не беспокойтесь, я никуда не уйду. Буду ждать вас здесь.
