— Может быть, после собрания дела пойдут иначе, — сказал другой гость.
Киний не помнил его, но знал, что это самый богатый судовладелец в городе и что его сын, едва достигший возраста, который позволяет служить в коннице, утром тоже отправляется с ним в поездку.
Это заявление прозвучало зловеще, тем более что на него никто не откликнулся, и все запили его вином. Никто не подхватил обсуждение, даже Филокл. Клит, напротив, заговорил об успехе сбора.
На Киния обрушились похвалы — слишком много, показалось ему.
— Мы даже не начали обучение, — сказал он. — Когда у вас заболят задницы, никто из вас и не подумает меня превозносить.
Это вызвало общий смех, но отец Клио — Киний вспомнил его имя: Патрокл — покачал головой.
— Мы ожидали другого наемника, вроде Мемнона. И были удивлены тем, что ты определенно благородный человек. Думаю, что могу выразить общее мнение: мы будем довольны, когда начнутся упражнения, по крайней мере весной. При мысли об упражнениях зимой мои старые кости начинают скрипеть!
С этой минуты пир несколько оживился. Клит, несмотря на жесткость в общении, оказался превосходным хозяином. Друг друга сменяли танцовщицы, искусные и со вкусом подобранные, и акробаты, и темнокожий свободный человек, который подражал самым важным жителям города: Мемнону, самому Клиту, наконец, Кинию.
Даже Киний рассмеялся, увидев пародию на свои ноги и аристократические движения руки. Он сразу узнал себя: его не в первый раз пародировали. Присутствующие ревели, и Киний заработал несколько дружелюбных усмешек.
В конце вечера Филокл сыграл на кифаре, а Аякс прочел отрывок из «Илиады». Прекрасное напоминание о том, что люди Киния благородного происхождения, и исполнение — и то и другое — было принято отлично.
Кутаясь в плащи, старясь не ступать в лужи, они в сопровождении двух рабов Клита возвращались на ипподром. Филокл рассмеялся.
— Прошло гладко, — сказал он.
Аякс тоже рассмеялся.
— Я все время ожидал, что в дверях появится мой старый учитель и погрозит костлявым пальцем, если я пропущу хоть слово. Совсем не то, что читать в лагере у костра!
Диодор был настроен более серьезно.
— Они что-то скрывают.
Киний согласно кивнул.
— Что бы это ни было, держись подальше, — сказал он Диодору. — Не вмешивайся. Ясно?
Диодор кивнул. Он посмотрел на небо, помолчал и сказал:
— Погода меняется. Чувствуете? Холодает.
Киний плотнее запахнул плащ. Он уже замерз. И закашлялся.
Выехали, когда прихваченные морозом травы к северу от города порозовели на рассвете под холодным голубым небом. Семеро молодых людей ехали на хороших лошадях, у каждого был свой раб; у двоих старших — по два раба и с полдюжины лошадей. Все хорошо снарядились в дорогу, все в прекрасных доспехах и плотных платах. И все рвутся в поход.
Такая готовность позволяла легче мириться со сложившимися обстоятельствами. Заложники или нет, но это было высшее сословие города, конница. Киний наслаждался обществом этих семерых, пока по узкой тропе они выезжали из города и поднимались на гряду, за которой начиналась степь. Много стадиев тропа вилась вдоль каменных стен, за которыми расстилались нивы, теперь там, где урожай убран, покрытые замерзшей стерней и сломанными стеблями. Местность усеивали прочные каменные дома земледельцев, и в более поздние утренние часы навстречу стали попадаться направляющиеся в город крестьяне, большинство пешком, с тележками, более процветающие — верхом. Пар от дыхания морозным облачком вырывался изо рта; крестьяне пугливо смотрели на такое количество вооруженных людей.
Молодые люди болтали, показывали имения, принадлежащие их семьям, обсуждали возможности охоты в той или иной роще и освежали свои познания в философии в беседах с Филоклом — пока Киний не приступил к ним с расспросами.
— Как подъехать вон к тому дому, — Киний рукой указал на каменное здание вдали, — с двадцатью людьми, чтобы вас не заметили?
Они восприняли вопрос серьезно и принялись обсуждать, возбужденно размахивая руками. Наконец тот, кто верховодил, — Эвмен (его главенство не вызывало у Киния сомнений, хотя было менее очевидно остальным) показал:
— Вокруг того леса и вверх по долине, вон там.
Киний кивнул. Было занятно, как Эвмен изменился, перестал быть робким мальчиком, каким был накануне вечером. Среди своих ровесников он казался вполне зрелым.
— Хороший глаз, — похвалил Киний.
Эвмен вспыхнул от похвалы.
— Спасибо, господин. Но — не возражаешь, если я спрошу? — разве конница не предназначена скорее для схватки человека с человеком? Как я понимаю, украдкой пробираться куда-нибудь — дело псилоев.[48] Разве наша обязанность не прикрывать фланги гоплитов и сражаться с вражеской конницей?
Киний ответил:
— На войне главное — получить преимущество. Если можно получить преимущество перед вражеской конницей, прокравшись куда-нибудь, ты должен это сделать, не правда ли?
Другой молодой человек — Клиоменед, сын Патрокла, — запинаясь, сказал:
— Разве… то есть… разве… я хочу сказать… это правильно? Пользоваться преимуществом? Разве Ахилл поступал так?
Киний теперь ехал в гуще молодых людей. Аякс держался справа от него, Филокл с улыбкой приотстал с таким видом, словно дела вроде войны, недостойны его внимания, а Ателий уже ускакал вперед и исчез в утренней дымке.
— Ты Ахилл? — спросил Киний.
— Увы, нет, но хотел бы, — ответил другой юноша, Софокл. — Мой учитель говорит, что Ахилл — образец для всякого благородного человека.
— Ты так хорошо владеешь оружием, что я могу рассчитывать, что ты один изрубишь множество противников? — спросил Киний.
Парень опустил взгляд. Другой — Кир — хлопнул его по спине.
— Настоящая война — это смертный бой. А со смертью теряешь все: свободу, любовь, имущество. Чтобы это сохранить, стоит пуститься на хитрости. Особенно если враг превосходит вас числом и лучше подготовлен.
Киний произносил все те слова, какие бывалые воины говорят молодым, и ему внимали с тем же недоверчивым выражением, с каким он когда-то слушал рассказы друзей отца, которые сражались при Херонее.[49]
Спешились, чтобы поесть. Рабы подали великолепные блюда, достойные принцев на охоте. Киний не жаловался — провизия скоро кончится, и всем придется есть то, что Киний везет на двух мулах под присмотром Арни. Филокл ел за двоих и снова повернул разговор в сторону философии.
— Как по-вашему, почему на войне существуют правила? — спросил он.
Эвмен потер голый подбородок.
Филокл показал на Киния.
— Киний говорит вам: будьте готовы прибегнуть к обману. Должны ли вы использовать лазутчиков?
Эвмен пожал плечами.
— Все используют шпионов, — сказал он с цинизмом молодости.
— Агамемнон послал Одиссея шпионить в Трою, — сказал Софокл.
Он скорчил гримасу, показывая, что, хоть говорит об этом, сам не очень верит своим словам.
— Если берете пленного, можно ли пытать его, чтобы получить сведения? — спросил Филокл.
Парни заерзали. Эвмен забыл о еде.
Киний, не вставая, пнул Филокла в колено.
— Одиссей пытал пленного, — сказал он. — Это есть в «Илиаде». Я помню.
— А ты бы стал? — спросил Филокл.
Киний потер подбородок и уставился на свою еду — почти как Эвмен. Потом поднял голову.
— Нет. Разве что по какой-нибудь очень серьезной причине, — но и в таком случае это подло. Это не для людей.
Софокл оторвал взгляд от еды.
— Ты хочешь сказать, правила глупы?
Филокл покачал головой.
— Я ничего не говорю. Я задаю вопросы, а вы на них отвечаете.
— Командир говорит, что война — это смерть. Так зачем правила? — Софокл в поисках одобрения взглянул на Киния. — Все, что приводит к победе, хорошо. Разве нет?
Филокл подался вперед.
— Нападешь ли ты на противника во время перемирия? Например, если он собирает своих мертвецов?
Софокл отпрянул, его лицо гневно вспыхнуло, но он с упорством юности стоял на своем.
— Да, — сказал он. — Да, если это принесет мне победу.
Филокл посмотрел на Киния, и тот покачал головой.
— Никогда, — сказал он.
На щеках Софокла выступили два ярко-красных пятна, его шея покраснела, и он понурил голову.
Киний снова огладил бороду, втирая в нее жир с пальцев.
— У военных правил есть своя цель, — сказал он. — Всякое нарушенное правило усиливает обоюдную ненависть противников. Всякое соблюдение правил обуздывает ненависть. Если два города воюют и оба соблюдают клятвы, придерживаются правил и боятся богов — то когда спор будет решен, они смогут вернуться к торговле. Но если одна сторона нарушает перемирие, или убивает женщин, или пытает пленных — жизнью правит ненависть, и война становится образом жизни.
