Артемида берет его за руку, и вот он на берегу Евфрата с ней, а может, с Пинаром, а может, с ними обоими. Холодная луна не дает настоящего света. Он смотрит на Артемиду…
«Я не знал, что ты мертва».
«Я мертва?»
Она поднимает руку, неизменно прекрасную, даже когда она красна от работы, руку Афродиты, и показывает за реку на облако пыли, поднятой персидской конницей, — или облако снега. Он не помнит, что это за облако. Пахнет дымом — горящей веревкой или сосновыми иглами. Он не может вспомнить свое имя, хотя ее имя знает.
Он жаждет ее, хочет вытащить кинжал из ее шеи. Он даже узнает этот кинжал, но не может его назвать. Где-то поет сильный голос, но если слова и есть, они лишены смысла. И это не голос мужчины или женщины.
Он, спотыкаясь, идет по гальке берега к реке, потому что его мучает жажда, и пытается пить. От нее пахнет — не тленом, а землей. Немытая. Она так пахла и раньше, в поле. В ее волосы набилось полно грязи.
Может, он сумеет их вымыть.
Песня неодолимо манит. Можно ли разглядеть что-нибудь на другом берегу реки? Он не помнит — теперь там ничего нет, но он уверен, что пробивался оттуда сюда и выжил. Конечно, так и есть. Это дым?
Ему нужна лошадь. Он пеший, и ему нужна лошадь. Артемида исчезла, но ему все равно, до того сильна его потребность найти лошадь — он умрет, если не найдет лошадь и не сядет на нее, и он входит в воду, отталкивается ногами, но вода, должно быть, глубже, чем он ожидал, под ним ничего нет, доспехи тянут его вниз, на дно, он утонет, там темно и холодно, так холодно, что он не может пошевелиться и только хочет уснуть…
Но потребность найти лошадь не исчезает, и он бредет по воде, но та скорее похожа на пыль, его рот забит ею, и он кашляет, кашляет…
…Из воды-пыли поднимается голова — лошадь, огромная, такая большая, что ее ноги возвышаются над ним, как храмовые колонны, но его подгоняют отчаяние и ужас, он хватается за шерсть у нее под коленями, и лошадь вытаскивает его из реки; вокруг него пение, варварское пение, и запах кислой шерсти в носу, и повсюду дым — что-то горит. Он на песке в пустыне — нет, на снегу; Дарий мертв… просит подаяние на агоре… он на лошади, на своей самой первой лошади, и не может с ней справиться, лошадь идет легким галопом, переходит на полный галоп, а он не может с нее слезть… и лошадь не слушаетсяегоаоннеможетехатьнеможетехатьнеможетехать…
Пение, громкое; он верхом, едет ночью по открытой равнине, но долина темна, из-под копыт лошади, когда та касается земли, сыплются искры, впрочем, земли она касается редко. Он летит. Он летит вниз с горы или вверх — вспыхивают молнии, но повисают, пока следующая молния не вспыхивает, гора, и свет вокруг горы, и пение… бессмысленное, варварское, гнусавое… запах немытых волос… вода у него во рту… руки вокруг его пояса. Артемида удерживает его на лошади, от нее пышет жаром, ее прикосновение обжигает огнем, и не в первый раз… он улыбается, свет теперь повсюду, темнота только впереди, как туннель, в конце этого туннеля ждет перс в полном вооружении, на покрытой броней лошади, а у него нет копья, нет меча, и он не доверяет варварской лошади под собой — руки Артемиды… кинжал… свет… мерное движение лошади… пение… вода… тепло… мех вокруг головы, теплый свет вокруг него, и запах огня.
— Киний?
Киний видит его, но ему нет места в мире с лошадью, и Артемидой, и мертвецами. Он улыбается, вернее, пытается улыбнуться. Под головой у него мех.
— Филокл? — говорит он.
— Хвала богам!
Филокл поднес к его губам чашу с напитком. В воздухе пахнет дымом и чем-то… варварским.
Киний уснул.
Проснулся он, увидев над собой варвара с женским голосом и мужской щетиной на щеках. Варвар пел. Пение показалось Кинию знакомым. Он снова уснул.
Проснулся. Женщина-варвар продолжала петь, ее голос звучал мягко, она отбивала ритм на маленьком барабане, а Филокл сидел напротив у костра — у костра в палатке. Вкус воды — вкус вина — Киний уснул.
Киний проснулся, в дверях стоял Аякс, ворвался порыв ветра, у Аякса на лице, на голове снег. Аякс дал ему похлебки — хорошей похлебки — и обмыл его: Киний во сне испачкал постель. Кинию стало стыдно, и Аякс рассмеялся:
— Ты поправишься и снова сможешь меня унижать, — сказал он. — Нет, нет, я совсем не хотел, чтобы ты воспринимал это так живо. Отдыхай спокойно. У нас все в порядке. Мы с саками.
И Киний уснул, и видел сны, и что-то говорил во сне, потому что с ним разговаривал Филокл, он слышал эти слова от мужчины, который был женщиной: амавайтья, гаэтанам, миздем, — и Филокл снова и снова повторял эти слова за женщиной, и бил барабан. Киний не спал, но они этого не знали, и язык был слегка похож на персидский, немного ему знакомый, а может, и не похож, а женщину звали Кам, а может — Бакка.
Потом он проснулся, и тонкая пленка, сквозь которую он наблюдал мир, вдруг исчезла, он был самим собой. Он попытался сесть, подошел Филокл и снова проделал смущающую процедуру раздевания и подмывания, но теперь Киний знал, что это такое.
— Кто это? — негромко спросил он, показывая на женщину. Теперь он хорошо видел, это действительно мужчина, но он очень долго слышал его голос — голос женский.
— Это Кам Бакка, она излечила тебя.
Филокл, как всегда, намекал на что-то еще, но хотя восприятие Кинием мира стало острее, оно еще не было прежним.
— Она… он? Сак? — прохрипел Киний, сожалея, что не может сказать больше: ему нужно было задать много вопросов. Где его люди, мальчишки? Все ли здоровы?
— Она сак, настоящий сак. И все здоровы или почти здоровы. Я бы вернулся в город, но снег глубокий, и саки сами остаются в лагере. Ты еще слушаешь?
— Еще как.
Киний сумел рассмеяться. Он был счастлив. Он жив.
— Здесь небольшая часть их… племени. Примерно триста человек. Но важная часть. Кам Бакка служит царю — самому старшему царю саков. Его называют хан. Страянка тоже ему служит. Они идут в Ольвию посольством. Ты готов обо всем этом слушать?
Филокл умолк: Киний закашлялся.
Это была слабая тень прежнего кашля, но грудь все равно болела. Болела так, словно по доспехам несколько раз сильно ударили — та же глубинная боль, словно под кожей кровоподтек.
— Готов. Сколько прошло времени?
— Семь дней с нашего прибытия. Тебя мы перенесли из палаточного лагеря; я думал, ты умер.
Киний помнил обрывки своих снов. Он покачал головой, отгоняя их, и ничего не стал объяснять.
— Ты можешь говорить с ними?
— У Эвмена нянька была из саков, он знает их язык. И Ателий совсем не спал: сомневаюсь, что без него мы бы остались в живых. Теперь и я подучился. Госпожа Страянка говорит по-гречески совсем немного, а царь, по-моему, гораздо лучше, хотя он с нами редко разговаривает.
Киний осмотрелся. Он находился в круглом шатре — или хижине, открытой сверху для прохода воздуха, в это отверстие выходил дым. Шатер держатся на центральном столбе, но стены казались прочными. Киний потрогал стену — войлок. Толстый войлок. Пол покрыт плотно сплетенными тростниковыми ковриками, а также шкурами и коврами — ковры яркие, многоцветные, варварские. Он видел такие в Персии. В центре горит огонь, а по сторонам тяжелые расписные сундуки с окованными металлом углами. В железе, на коврах, в золоте ламп над головой — всюду свирепые звери. Киний лег, почувствовав усталость.
Филокл сказал:
— Послушай. Я утомляю тебя, но я должен поделиться с кем-нибудь, пока не лопнул. Официально они со мной не встречались — выжидают, выздоровеешь ли ты, и сделали все для того, чтобы спасти тебя. Но Диодор прав. Они говорят, что весной придет Антипатр с войском, и хотят заключить союз.
Киний покачал головой.
— Все это к… — пробормотал он.
И уснул.
Когда он снова проснулся, было темно. Ателий сидел у огня и забавлялся им; Кинию показалось, что он уже очень долго наблюдает, как скиф собирает с ковров куски коры и ветки и, поглощенный игрой света и самим горением, подбрасывает их в огонь. Потом он вышел и тут же вернулся с охапкой дров, старательно разрубленных на мелкие кусочки. Эту груду он поместил на остатки прежней. Костер заревел. В свете пламени Киний увидел, что по ту сторону огня сидит Кам Бакка — она сидела здесь все время. На ней длинное одеяние, покрытое множеством мелких символов, старательно сплетенных из окрашенной оленьей шерсти. Рукава и грудь покрывали сотни маленьких золотых пластинок, так что при вновь вспыхнувшем свете женщина сверкала. На ногах — плотно облегающая обувь и чулки из кожи; обувь по сути тоже кожаные чулки. Все это покрыто мелкими украшениями. Киний увидел лошадей, антилоп, более необычных животных, особенно грифонов; все это повторялось в бесконечных вариантах, и не было двух одинаковых рисунков.
