При слове «ножичком» мне сделалось вконец тошно.
Да и в целом чем больше я узнавал подробностей случившегося, тем сильнее это начинало разъедать меня изнутри, как если бы действительно был причастен к этому. Машкина смерть всколыхнула во мне что-то такое… до боли знакомое, но будто бы выдворенное за границы сознания. И я всё никак не мог понять, что именно… На душе было муторно. Я одновременно и скорбел по ней, и злился — за то, что предала меня, за то, что глупостей натворила.
Если описывать кратко, то Машку нашли недалеко от того места, где жили мы с дядей Ваней, с несколькими ножевыми в области живота. Исходя из какой-то своей ментовской логики, понятной только ему, следователь сделал вывод, что убийство было совершено на почве личных неприязненных отношений. А как выяснилось позже, главный мотив — месть — был именно у меня.
— Но я был дома, — отбивался я как мог, — у меня есть свидетели.
Со свидетелями оказалось туго. Дядя Ваня пришёл домой слишком поздно, когда я был уже изрядно пьян, а вот соседей, слышавших наш скандал с Машей, оказалось предостаточно.
В довершение ко всему после вскрытия выяснилось, что моя бывшая зазноба была… беременна.
— Оба-на, — присвистнул один из оперов, — а вот и ещё один мотив.
Вероятность того, что за один вечер я потерял не только любимую девушку и ещё своего ребёнка, послужила последней каплей… и я закрылся окончательно. На самом деле улики против меня были лишь косвенные, и любой мало-мальски адекватный адвокат смог бы разнести все доводы в пух и прах. Но адвоката у меня не было, ибо назначенного государством я слёту послал в пешее сексуальное. Не то чтобы специально, но больно уж настырным показалось мне его стремление выведать подробности наших взаимоотношений с Махой. Наверное, это была паранойя, а может быть, я просто был неспособен говорить про Машу в прошедшем времени, желая сохранить лишь лучшее в памяти о ней.
В СИЗО я отсидел почти два месяца, которые отложились в моей голове одним монолитным куском отчаяния. Не скажу, что меня ломало именно из-за заключения, но вот мысль о том, что все считают меня убийцей, угнетала.
За всё время моего заточения навещал меня один дядя Ваня, да и то наши встречи больше походили на игру в гляделки. Что говорить, никто не знал, ему явно было неловко в этих казённых стенах, пропитанных человеческим отчаянием и безнадёгой. Наверное, здесь было хорошо сходить с ума, но проверять не хотелось. После пятнадцатиминутного молчания дядька обычно вставал на ноги, сдержанно хлопал меня по плечу, выдавая что-нибудь высокофилософское:
— Ну-ну, всё наладится, — и уходил.
Больше моей судьбой не интересовался никто. И даже отец, которому я однажды попытался позвонить, отказался со мной разговаривать. Для них я был монстром.
А потом… А потом всё случилось как-то слишком резко, и я даже не успел понять, как все обвинения против меня были сняты.
— Мы сделали тест на отцовство, — сообщил мне следователь, светясь от осознания собственной «гениальности», — и выяснили, что Мария Александровна была беременна не от вас.
Испытал ли я в этот момент хоть какое-то успокоение? Наврядли.
— И тогда мы решили копнуть дальше и поискать отца ребёнка.
В общем, Маха действительно умудрилась найти себе принца на белом коне, вернее, порше. Её одногруппник был сыном какого-то высокопоставленного чиновника. И разглядев в этом большие перспективы, моя зазноба ринулась в бой… то есть соблазнение приятного во всех отношениях юноши Артёмки. Юноша не сильно сопротивлялся и соблазнялся вполне охотно, пока не… Маша не залетела и не потребовала на ней жениться. Артёмка растерялся, ибо жениться совсем не хотел, а тем более становиться отцом в столь нежном возрасте, о чём он и сообщил гражданке Павловой Марии Александровне. Но Мария Александровна была не промах, и пригрозила ему закатить такой скандал, что мало не покажется. Наш герой-любовник испугался и пошёл каяться папе-чиновнику. Тому скандалы были не нужны, поэтому Артёмка огрёб ещё и от родителя, пообещавшего лишить единственного отпрыска не только белого порше, но и всех остальных благ.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И вот тогда мой конкурент не придумал ничего лучше, чем расправиться с неугодной ему любовницей. Сначала он навешал Машке, что согласен на всё, и потребовал у неё, чтобы она срочно рвала отношения со мной, ибо он её любит и бла-бла-бла… а уже потом подловил её, возвращающуюся тёмным вечером от меня, в подворотне и… шесть раз пырнул кухонным ножичком, поставив в этой истории большую кровавую точку. Правда, по итогу точка превратилась в многоточие.
***
Самое поганое, что, выйдя из СИЗО, никакого облегчения я не испытал. На душе было всё так же тяжко и грязно… И отчего-то стыдно, словно это из-за меня развернулась вся эта история.
Первым делом поехал к родителям, до последнего надеясь на радушный приём. Во мне бурлило какое-то детское и совсем наивное желание объяснить им, что это не я, что я не виноват. Увидеть, как с облегчением выдохнет отец и… обнимет меня.
С объятиями не сложилось. Впрочем, как и со всем остальным. Дверь мне открыла Людмила и… залепила мне смачную пощёчину, гулкое эхо которой разлетелось по всему подъезду.
— И ты посмел ещё сюда прийти! — голосом, полным ненависти, выдала мачеха. — Да как ты посмел?!
Первой мыслью было то, что они, должно быть, ещё ни о чём не знают.
— Подождите, — быстро затараторил я, — меня оправдали, они нашли убийцу…
Оборвала меня вторая пощёчина. Настолько сильная, что у меня даже в голове зазвенело.
— Это ты! — закричала женщина. — Это ты Машеньке голову запудрил, совратил её! Заставил свернуть с пути истинного…
Постепенно её крики превратились в форменную истерику, и вместо пощёчин посыпались хаотичные удары. Я сопротивлялся и даже смог перехватить её руки, ограничив её трепыхания. Но тут из глубины квартиры появился отец. И опять-таки я понадеялся, что он встанет на мою сторону. Но отец лишь скривился и потребовал:
— Пшёл вон отсюда. Ты опять всё испортил.
***
Зарёванная Каринка нагнала меня уже на улице, с разгону влетев в меня.
— Прости, — рыдала она, — прости! Это я рассказала про вас с Машей, но они говорили, что это ты во всём виноват…
***
Из универа меня отчислили. Впрочем, я не особо расстроился, вдруг потеряв всякий интерес к прежней жизни. Если раньше высшим счастьем мне казалось сунуть свой нос в очередной механизм и понять, как и что работает, то теперь это всё выглядело каким-то мелким и несерьёзным. Мне хотелось чего-то большего, вырваться из этой убогости, где я был неудачником, от которого все отвернулись. Хотелось прыгнуть выше головы, чтобы все, открыв рты, схватились за головы и… если и не раскаялись, то уж точно поняли, что я чего-то стою.
— Падать всегда больно, — качал головой дядя Ваня, который единственный всё это время поддерживал меня, — но если не попробуешь, не узнаешь.
Поэтому повестка в армию пришлась очень даже к стати. Ощущение было такое, словно жизнь давала мне ещё один шанс уйти туда, где никто не знал ни меня, ни моей истории. Где даже я сам мог забыть о том, каким дерьмом обернулось моё житьё-бытьё.
В армии было по-разному: и до одури интересно, и до тошноты тупо, грустно, весело, местами даже страшно, особенно поначалу, когда деды, обозлённые тем, что мы попали под сокращение срока службы, пытались выместить на нас гнев на мировую несправедливость. Собственно, на почве этого мы и сошлись с Костей. Принцип дедовщины во многом строился на идее «разделяй и властвуй». Когда ты один, то и сломать тебя в разы легче…
Первые дни в армии нас били за всё. Сначала вроде бы не сильно, но обидно… Не так стоишь, не так летишь, не так свистишь.
— Сделаем из вас людей, — обещал нам двухметровый старослужащий с бычьей шеей, а потом от души добавлял: — Душары.
Быть духом мне не нравилось, но я помалкивал — недели, проведённые в СИЗО, ощутимо притупили моё умение сопротивляться происходящему. Я презирал себя таким, каждую ночь обещая себе завтра «встать с колен», но моё завтра раз за разом переносилось на следующий день…
