Дело порешили быстро. 10 декабря был сговор, 18-го генерал-майор Суворов был помолвлен с княжной Варварой Ивановной Прозоровской, дочерью отставного генерал-аншефа. 22 декабря было обручение, а 16 января играли свадьбу.
Все время до свадьбы Александр Васильевич прожил в тихом, почти умиленном состоянии. Был необычайно серьезен. Даже походка его стала более плавной, как будто он неосторожным, резким движением боялся расплескать свое чувство. Все обычаи и обряды, сопряженные с браком, он исполнял с такой серьезностью, что окружающие невольно улыбались. Как-то ненароком Василий Иванович подглядел, как сын смотрится в зеркало, изучая свое лицо. Старик отошел на цыпочках и, улучив минутку, решил в последний раз поговорить с Александром. Дело еще стояло на той черте, когда и жених мог, не пороча девушку, отказаться, и невеста – указать «от ворот поворот», не срамя жениха.
– Что-то ты, сынок, стал очень задумчив, – начал Василий Иванович. – Мальчишник, что ли, устроить? Погуляй напоследях.
– Зачем людей смешить, батюшка! Я не мальчишка. Я не о том думаю.
– Правду сказать, молода она для тебя.
– Зачем молода? Засиделась в девках. Молодой майор ее не возьмет.
– Красавица…
– А что же? И я не урод.
– Верно: «молод, да смород, а и стар, да бáсок»[117]. Больше пяти тысяч в приданое кроме рухляди из старика не выжать. Разорились они.
– Зато мы, батюшка, богаты…
– Кабы не стала транжирить. Покупать она любит. Вещи любит.
– Всё в дом, а не из дома…
Александр повторял все прежние доводы отца, когда тот думал, что сын колеблется.
– Стало, так: «Жребий брошен»… А ты помнишь Пелагею? Знаешь, ведь я у Головиной ее вам купил. Триста рублей дал.
– Какую Пелагею, батюшка?
– Вот те на! И Пелагею забыл! Да помнишь, у Василия Васильевича домоправительница была, все его причуды до тонкости знала. Всем домом вертела, проныра баба.
– Та старушонка, серая и юркая, как мышь?
– Она, Пелагея. Немудрено: если Прасковью Тимофеевну не сразу признал, то Пелагею и подавно забыл.
Суворов поёжился. Бывая с отцом в новом доме, он приметил Пелагею, хотя и не узнал. Низко кланялась и исчезала, не проронив ни слова. Вот она-то, оказывается, и вертела новым домом, а казалось, что он вертится сам собой.
Кубок Венеры флорентийской
На третий день после свадьбы молодые, по обычаю, делали визиты. Маршрут составляли Василий Иванович с Прасковьей Тимофеевной так, чтобы, не делая лишних концов, управиться к вечеру: предстояло объехать пол-Москвы. Последний визит – в усадьбу посажёной матери.
Стоял крепкий морозный день. Карету, поставленную на полозья, запрягли шестеркой с выносными и форейтором на первой паре. «Молодые едут собирать подарки» – так определили главную цель визитов. По дедовскому обычаю, в каждом доме, посещенном молодыми, им что-нибудь дарили.
Дарили иногда и ценные вещи, а то отделывались и пустяками. Старались не дарить новокупленных вещей, хотя иногда покупали вещи нарочно для свадебного подарка. Смысл обычая заключался в том, что подаренные вещи, переходя из дома в дом, роднили людей между собой.
К концу дня зазябли форейтор, кучер, выездные казаки и кони. Зазябли и сами молодые. Визиты были по необходимости краткие, и Суворов с Варварой Ивановной, выслушав поздравления, пожелания, поймав в них иной раз тонкую насмешку, перекинувшись двумя-тремя словами о том, что настали лютые морозы – «да тепло ль у вас в новом-то дому?» – не успев согреться, прощались и торопились одеваться: Варвара Ивановна – в соболью шубку, Александр Васильевич – в генеральский плащ с бобровым воротником. Казачок выносил за ними новый подарок. «Пошел!» Карета, визжа полозьями по снегу, грузно катилась дальше. Люди Суворовых тоже не успевали отогреться на кухне или в ближнем кабаке и, коченея, проклинали все на свете.
В карете стало тесно от подарков. В ногах у молодых горой высились ларцы, ящики, пестрядинные[118] мешки, рогожные кулечки, узелки в шелковых платках, узлы, тюки и даже целый ящик с китайским чаем, зашитый в телячью шкуру шерстью внутрь. На ухабах подарки дребезжали. На поворотах гора их оплывала, распадалась. Рискуя заморозить пальцы, молодая жена поправляла вещи и вслух повторяла:
– В голубой коробке – от Шихматовых. Ящик – от Долгоруких. Это – от Голицыных. А от батюшки – знаю что…
И она возвращала в который уже раз на самый верх пирамиды небольшой узкий полированный ящичек, похожий на футляр для флейты, – подарок тестя мужу дочери. Но ящичек упорно сползал вниз. Что в нем? Не всё дарили открыто, чтобы дома молодые могли ахнуть от изумления или посмеяться…
– Оставь, пожалуйста, ты заморозишь руки! – сердито сказал наконец Суворов.
Предпоследний визит по маршруту – в старый суворовский дом у Никитских ворот, последний – к «птичнице», названой свекрови, на Яузу, и оттуда наконец домой.
Василий Иванович, вручив Варваре Ивановне небольшой футляр (наверное, бриллианты!), предложил молодым отогреться и выпить чаю. Оба отказались: «Дома отогреемся». Скорей домой!
В прихожей Василий Иванович снял с вешалки и накинул на плечи Александра новую доху из пыжиков[119] – свадебный подарок сыну.
– А что тестюшка подарил милому зятю? – спросил он.
Варвара Ивановна весело засмеялась:
– Что спрашиваете, батюшка! Сами знаете – нашу знаменитую родовую…
Василий Иванович покачал головой.
Храпя и дыша морозным стылым паром, поводя опавшими заиндевелыми боками, кони едва влекли тяжелую карету к дому «птичницы»…
– Не скидывайтесь, идите прямо в шубах! – крикнула Головина с верху лестницы.
Супругов ввели в прохладную столовую. В камине жарко пылали березовые поленья. На столе кипел самовар.
– Шубы на лежанку! – командовала Прасковья Тимофеевна. – Девки, давайте сюда горячие валенки! Варюша, скидывай свои заячьи полусапожки и туфли долой! Девки, стащите сапоги с генерала!.. Ногу давай! Ну? В валенках бы и визиты делать. К огню не подходите. Садитесь к столу. Главное, ноги согреть, а руки что…
Согревая руки о горячий стакан с чаем, Суворов слушал веселое щебетание женщин. Названая свекровь выспрашивала, как где принимали, кто и что подарил. Молодая жена перечисляла подарки, полученные в этот день.
– Репнины – ящик чаю.
Головина всплеснула руками.
– Долгорукие – ящик, наверное с бутылками венгерского из своего погреба.
– Та-ак! А тесть что?
– Ну, само собой: нашу прозоровскую родовую…
И обе расхохотались.
– А что же это за «прозоровская родовая»? – спросил Суворов, отхлебывая с блюдца чай.
– Плеточка, сынок, жену учить, – нараспев ответила Прасковья Тимофеевна. – Да ты не хмурься – один символ. Уже сто лет, пожалуй, прозоровская родовая ничьей спины не обжигала… Да, выпустил Прозоровский нагаечку из рук, чует, что род угасает… Ну а старуха Олсуфьева что?
– Куклу. Такая прелесть! Глаза закрывает, – похвасталась молодая жена.
– Мальчик?
– Нет, девочка.
– Надо бы мальчика. Ну а Голицыны?
– Голицыны, – торжественно произнесла Варвара Ивановна, – подарили нам кубок Венеры Флорентийской…
Прасковья Тимофеевна даже ахнула.
Чеканный серебряный кубок Венеры Флорентийской попал в Россию в начале XVII века. Его приписывали знаменитому мастеру Бенвенуто Челлини[120]. Уже полтора столетия кубок обращался среди московской знати, переходя из дома в дом, из рода в род в качестве свадебного подарка. И если случалось, что кубок попадал в руки молодоженов из рода, до сей поры незнатного, это означало, что тем самым владельцы кубка включаются в круг знатнейших семейств Москвы.
– Цени это, Сашенька, – смахивая набежавшую слезу, говорила Прасковья Тимофеевна. – Да и я вам приготовила подарок. Коли отогрелись, домой поезжайте подарки смотреть… Я сейчас…
Хозяйка проворно ушла. И Суворов и Варвара Ивановна, переглядываясь, улыбались. Они ждали последнего подарка с терпеливым любопытством.
Прошло минут десять. Из дверей показалась Головина с большой круглой золоченой клеткой. В ней бились, испуганно стрекоча, два маленьких красногрудых попугайчика с большими черными выпуклыми глазами.
– Неразлучники, – объяснила «птичница», – вечно вместе. Вы мне их не застудите, они холода не любят… Везите домой скорее, – заторопила гостей хозяйка. – А валенки не в счет, не надо переобуваться. Домой! Домой!
Супруги поспешно облачились. Варвара Ивановна целовала Прасковью Тимофеевну, та передавала поцелуи названому сыну, обнимая их сразу обоих. Клетку, обернутую темной тафтой, казачок вынес вслед молодым в карету.
Как на грех, форейтор куда-то отлучился. Суворов сунул клетку в руки жены, скинул доху и плащ, выскочил из кареты, захлопнул дверцу, взлетел в форейторское седло и зычно крикнул:
– Пошел!
Шестерка рванула. Выносные гикнули. Кучер стегнул коней. Испуганные галки посыпались с берез – казалось, что внезапный вихрь сорвал с ветвей и развеял черную листву.
