Крепость молчала. Верный своей испытанной тактике, Суворов решил выждать полного сосредоточения сил противника, чтобы решить дело разом.
Турки приготовили для нападения на Гирсово огромные силы, обученные французскими инструкторами на европейский лад. Они подступили к Гирсову, строясь в три линии, с кавалерией на флангах. Суворов, увидев это, усмехнулся.
– Оттоманы[111] хотят биться строем, – сказал он. – За то им будет худо.
Число турок Суворов определил на глаз в 10–12 тысяч. У него было всего 3 тысячи. Чтобы придать неприятелю отваги, Суворов выпустил в поле казаков, приказав им после короткой перестрелки обратиться в притворное бегство. Казаки так и поступили. Турки осмелели и развернулись перед крепостью параллельно Дунаю, опираясь правым флангом на реку Боруй. Они наступали правильными рядами, ничто не мешало им развертывать по указанию французских офицеров свои силы в открытом поле перед русскими укреплениями. Пушки на русских батареях молчали. Турки поставили батареи и открыли огонь по выдвинутому в поле шанцу[112], где находился сам Суворов. Амбразуры пушек были замаскированы. Обманутые этим, думая, что укрепление защищается одной пехотой, турки бросились на штурм. Из амбразур выставились дула орудий. Грянул залп картечью, затрещали ружейные залпы. Неприятель усеял поле мертвыми телами. Суворов вывел из шанца пехоту и ударил в штыки. Бригада Милорадовича[113], наведя понтонные мосты через реку Боруй, ударила на правый фланг турок. Конница Суворова на полном скаку врубилась в центр турецких линий. Янычары[114] привыкли к встрече с русской пехотой, а тут им пришлось иметь дело с конницей. Турецкие кавалеристы, лихие в одиночных схватках, тоже отступили перед щетиной грозных штыков суворовской пехоты.
Не выдержав натиска, турки дрогнули и побежали, бросая оружие и амуницию. Пехота Суворова не могла за ними угнаться, а конница преследовала их до полного изнеможения своих коней.
Турецкий обоз и все пушки достались победителям. Турки потеряли только убитыми, не считая пленных, больше тысячи человек. А у Суворова из 3 тысяч бойцов было убито и ранено около 200 человек.
Генерал-фельдмаршал Румянцев, довольный победой, приказал во всей армии отслужить благодарственные молебны, а Суворову прислал полное изысканных комплиментов письмо.
Женитьба
На боевом фронте снова наступило затишье. Василий Иванович нашел, что пора возобновить разговор о женитьбе. Он жаловался сыну в письмах, что стареет и ему все труднее вести хозяйство. Имения умножились, раскинувшись в разных отдаленных местах. Из дальних деревень являются ходоки, жалуются на притеснения старост и управителей, докладывают, что приказчики обворовывают хозяина, а те, со своей стороны, докладывают, что мужики разленились, бегают, рубят хозяйский лес. И о продлении рода Александр должен подумать. «Спустить еще лет десять, какой из тебя будет муж, хоть бы и генерал-аншеф». Василий Иванович писал, что еще надеется подержать на руках внука и уж тогда сказать: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром».
Последнего своего разговора с сыном о женитьбе Василий Иванович не забыл и напомнил его обещание жениться, когда дослужится до генеральского чина. И невесту ему отец уже нашел. «Не понравится – другую найдем. Нынче в Москве невест достаточно: повыбило на войнах женихов». Василий Иванович заклинал сына памятью матери не откладывать дольше. В заключение письма отец сообщил, что для молодых он поновил усадьбу в Елохове и обставил ее на нынешний манер. Даже посажёную мать[115] рачительный отец присмотрел для сына, «а кто она, сам увидишь». Все слажено – хоть завтра свадьбу играть…
Суворов взял месячный отпуск из армии для поездки в Москву с намерением жениться, чем и была обоснована просьба об отпуске. В ноябре он выехал в Москву. Раз все там слажено до мелочей, генерал считал, что месячного отпуска вдосталь хватит и на дорогу туда и обратно, и на само дело.
В Москве все незамысловатые загадки отца быстро разгадались. Первым делом отец повез ему показывать поновлённый дом в Елохове. Там их встретила высокая, статная пожилая женщина с синими, как яхонт, глазами.
– Вот твоя посажёная мать. Узнаёшь Прасковью Тимофеевну?
Суворов, досадуя на себя, внезапно оробел.
– Немудрено и не узнать! Почитай, двадцать годков не видались. Забыл? Ну, вспомни же, как яблоко по столу покатил… – говорила Головина, мерцая синими глазами.
По этому чудесному мерцанию Суворов всё вдруг вспомнил: и старый уютный головинский дом близ Влахернской, приткнутый к новому, пустому дворцу, и историю кота Ваньки, и пытку за обедом, и жаркие покои боярыни, где расхаживал, щелкая клювом, ручной журавль, павлин распускал свой сказочно великолепный хвост, гусляр настраивал струны… И только-только веселые и нарядные девушки, все в лентах, собрались величать гостей, как в покои вошел с зажженным канделябром в руке важный дворецкий и возгласил: «Барин просит Александра Васильевича Суворова-сына к себе…»
Суворов кинулся к посажёной матери. Она тотчас обняла его, как малого ребенка, и принялась целовать в глаза, щеки, прижала к груди.
В глазах Прасковьи Тимофеевны блеснули слезы.
– Ну вот, ну вот, узнал-таки старую «птичницу»! Меня теперь так вся Москва честит: только тем и занимаюсь, что всем гнезда вью, устраиваю, учу птенчиков выводить. Ведь я давно вдовею: Василий-то Васильевич волею Божией помре… Ну, пойдем, погляди, какое я тебе гнездо свила.
Она повела Суворова по комнатам, взяв за руку, как ребенка. Василий Иванович следовал за ней, счастливо улыбаясь.
Все покои были натоплены, но на окнах не виднелось слезливых потоков, и в воздухе не было запаха холодной гари, какой всегда бывает, если пустой дом истопили лишь только к приезду хозяина.
– Ну что, нравится? – спрашивала Суворова посажёная мать.
– Да… Уж очень много всего…
Головина рассмеялась:
– Тебе всего много, а невесте мало покажется.
– Кому, матушка, кто она?
– Не сказал Василий Иванович? – попрекнула отца посажёная мать. – Ну, ин так, будем в загадки играть. Приезжай завтра с отцом в мой «птичник». Так и быть, покажу тебе невесту. Вот и смотрины будут…
На другой день Суворовы приехали в усадьбу Головиной над Яузой. Дом Головиной стоял на откосе реки, в большом, десятин[116] на двадцать, саду. Чернели среди сугробов стволы старых яблонь. Подстриженные кусты жимолости окаймляли дорожки. Выше стеклянно стучали оледенелыми ветвями березы. Двухэтажный дом, весь в лепных завитках, был весел и наряден. В саду всюду порхали, чирикая и посвистывая, снегири, чижики, синицы и воробьи. Из голубятни, поднятой от кошек высоко на одном столбе, высыпали на приполок разномастные голуби и на солнцепеке ворковали по-весеннему. Стая галок на белых березах напоминала крупную черную листву. Белобокая сорока восторженно застрекотала, извещая о появлении гостей, и, перелетывая с куста на куст, проводила Суворовых до самого крыльца.
«Птичница» ждала гостей. Василий Иванович церемонно поцеловал ей руку. Александра она, как вчера, расцеловала и, взяв за руку, повела:
– Идем, я покажу тебе твою птицу. Да не упирайся, чего ты?
– Вы очень быстро идете, – пожаловался Суворов.
– Поди-ка! – удивилась хозяйка.
Она вела его какими-то темными переходами и внезапно распахнула дверь. Оттуда хлынул разноголосый птичий гам. Посажёная мать потянула Александра за руку, остановилась:
– Раскрой очи. Смотри, да не ослепни…
Александр послушно открыл глаза. Перед ним стояла, улыбаясь, высокая девушка. Русая коса, перекинутая на грудь через плечо, тяжело свисала до пояса. Девушка от смущения зарделась. У нее были глубокие и темные глаза. Видимо, она не знала о встрече. Обе руки у нее были заняты. Она зачерпнула перед внезапным появлением гостей из кадушки пригоршню воды и поила из лодочки своих маленьких рук египетского голубка. Другой голубок сидел у девушки на плече и старался выклевать камушек из серьги. Девушка разжала руки, вода пролилась на пол, голуби испуганно вспорхнули.
– Остолбенели оба! – сердито молвила Головина. – Да хоть поклонитесь друг другу!
Девушка низко, по-старинному, поклонилась. Александр ответил таким же поклоном.
Девушка рассмеялась глубоким бархатным смехом, и Суворов поймал себя на том, что готов сейчас выкинуть что-нибудь забавное, чтобы вызвать еще раз ее смех.
Птицы перелетали в высоком вольере перед стеклянной стеной, защищенной частой рыбачьей сетью и обвитой изумрудным на просвет диким виноградом. Где-то заливались серебряным колокольчиком канарейки; раздувая хохол, верещал какаду, качаясь на огромном листе раскидистой пальмы. А рядом с этой великолепной пальмой поднималась из зеленой кадки стройная елочка, и на ее вершине какая-то невзрачная русская птичка неведомой породы неустанно повторяла коротенькую руладу.
