— Спирт? — брови Туманова в который раз взлетают домиком.
— Нет. Вина для кайфа. Чтобы взяло покруче. Ах, какие вина пьет Элеонора. Закуски — не то что ваша колбаса. Выносится гостям большой бронзовый поднос. На нем маленькие, вот такие крошечные… (Она соединяет большой и указательный пальцы. Образовавшийся кружок подносит к глазу. Смотрит через него сначала на Макса, потом на Туманова) бутербродики. Делается просто. Вырезаются специальной машинкой из хлеба кружочки или квадратики, на них немного масла, сверху кусочек ветчины или там мяса, грибов, рыбы, на это веточку петрушки, кинзы и колечко красного болгарского перца. Потом кусочек сыра и в духовку. Раз и готово. Уйма всяких получается. В каждый бутербродик втыкается тонкая серебряная малюсенькая шпага. Берешь за ручку и в рот — ам! А вы тут понарезали…
Матвей Евгеньевич и на этот раз смеется. Он давно выработал такую реакцию на любую незапрограммированную ситуацию. Когда не знаешь, как реагировать, лучше всего откровенно смеяться, — считает он. В доме Ласкарата Туманов бывал нечасто. Василий не любил якшаться со своими музыкантами. Принимал раз в год, в день ангела. Элеонора своим видом подчеркивала, что делает одолжение, выслушивая цветистые комплименты оркестрантов.
Они ее не любили. За глаза презрительно обзывали «помойкой». Вообще-то этим словом обозначался ресторан ВТО, выходящий овальным фонарем на Пушкинскую площадь. Элеонора работала в нем официанткой, пока Ласкарат не забрал ее оттуда. Вместе с трудовой книжкой она унесла оттуда и оскорбительное ’прозвище. Поэтому Матвею Евгеньевичу были смешны восторги сидящей рядом с ним провинциальной девушки. Он не мог не просветить наивное дитя:
— Милая Надюша. Красиво накрывать столы Элеонора научилась в актерском ресторане, где работала самой обычной официанткой. Хотя нет. Не обычной. Она позволяла себе погулять с артистами, пропивающими гонорары.
— Ну и что? — кривит ярко-малиновые губы Надя.
— Ничего. Это сейчас путаны и проститутки получили признание общества, а тогда заниматься этим считалось зазорным.
— Может она просто так, из любви к искусству.
— Ах, чистая душа! В ресторане ВТО редко появлялись случайные люди. В основном, завсегдатаи. Они-то знали, сколько Эля берет за ночь. Пока были трезвыми, не замечали ее. В самом деле — что в ней особенного? Никакой фигуры, тонкие ноги, дебильное выражение лица. А уж когда напивались, доходило до драк, кому тащить ее на ночь.
— Врешь ты все, — заявляет пассия. — Давай лучше, наливай.
Макс, придавленный услышанным, старается не поднимать глаза на Туманова. Боится, что не сдержится и накинется на него с кулаками. Так говорить о женщине, ставшей для Макса смыслом жизни? Об Элеоноре?! И кто говорит? Макс встает, с его губ готово сорваться ругательство с требованием немедленно вышвыриваться из его дома. Но возникшая мысль в последнее мгновение сдерживает эмоции. «Надя — подруга Элеоноры. Если она уйдет с Тумановым, Макс лишится единственной ниточки, способной связать его с боготворимой женщиной». Он резко садится на стул. Предлагает выпить.
— Давайте в моем доме не будем плохо говорить ни об одной женщине. Каждая из них способна стать святой. Нужно только их любить…
— Какой вы, однако, интеллигентный. Сразу видно, из МГУ, — хвалит его Надя и назло Туманову пьет спирт. Должно быть, он попал не в то горло. Надя закашлялась. Из носа выдулись пузыри.
Макс встает.
— Мне что-то нехорошо. Пойду прилягу. Вы продолжайте. Спальня для вас. Чистое белье в шкафу. — Наливает себе еще рюмку, выпивает и быстро уходит.
Какое счастье плотно закрыть за собой дверь и оказаться одному. Не раздеваясь, Макс ложится на диван. Тело мучительно ноет, будто его долго, тупо били. Нет сил даже уснуть. Остается лежать и смотреть в темноту. Он перестает воспринимать происходящее в его реальном преломлении. Что толку обижаться на Туманова? Или ужасаться провинциальной разнузданности Нади? Его два глаза отказываются смотреть на происходящее, но тот третий глаз, прорезавшийся недавно, видит странную извилистую линию судьбы. Нельзя считать случайностью бесцеремонное вторжение Матвея Евгеньевича с новой пассией. В самых счастливых мечтах он не смог бы предположить, что уже сегодня станет на шаг ближе к женщине, возле подъезда которой убедил себя в ее недостижимости. Он не настолько наивен, представляя картину будущего знакомства. Впереди возможен целый ряд отвратительных эпизодов, подобных этому, прежде чем он сможет поцеловать руку своему божеству и с трепетом произнести: «Меня зовут Макс». Нужно подружиться с Надей, хотя совершенно непонятно, что связывает самую изысканную женщину Москвы с дурно накрашенной девкой, собирающейся переспать с комическим стариком. Туманов даже не подозревает, какой он является пародией на сексуальные подвиги. В любом американском фильме или в новостях из их светской жизни, если уж выставляют отношения молодости и старости, так уж и молодость ослепительна, и старость обладает поджарой фигурой любителя виндсерфинга, здоровым загорелым цветом лица, ясными голубыми глазами, несколькими морщинами, подчеркивающими ум и опыт, и гордым покоряющим взглядом. Пусть такому мужчине семьдесят лет и даже больше, но каждый, видя рядом с ним роскошную молодую красавицу, испытывает гордость за весь мужской род. А когда наблюдаешь за пожилым шкодливым подростком с отвисшей кожей и животом беременной женщины, с нездоровыми мешками под глазами и подагрическими ногами, лапающим немытые сиськи уличной девки, начинаешь физически ощущать хлюпающую вокруг них грязь. На лице Макса в полной темноте появляется презрительная гримаса. Он вдруг понимает: разврат — не в способах любви и не в количестве любовников, а в качестве отношений.
За дверью слышна суетливая возня, заканчивающаяся смехом и воплями Нади: «Сэр, поосторожней, вы откусите мне грудь! Ну, куда, куда… Она же больше, чем ваш рот. Ах, ах, ах… ой! Не надо лезть туда пальцами. Ну, пожалуйста… ой, больно. У вас что, кроме пальцев ничего нет?»
Сопение выползает из недр организма Матвея Евгеньевича и дотягивается до высокого повизгивания, заполняющего наступившую тишину. Снова возглас Нади: «О, дедок! Это твой или взял у кого-нибудь напрокат? Тогда я пошла в ванную».
Макс зажимает уши. Он не в состоянии слушать высокий неестественный смех Матвея Евгеньевича. Макс вспоминает Фолкнера, отгораживавшегося стеной пьянства от наступающей пошлости. Встает и входит в комнату. В кресле сидит Туманов с расстегнутыми брюками и запрокинутой головой. Рубашка валяется под столом. Седые волосы на груди всклокочены. Рябое тело в помаде и укусах. Не произнося ни слова, Макс берет бутылку с разведенным спиртом, кладет на хлеб кусок колбасы и идет в комнату Али. Его останавливает телефонный звонок. Макс косится на настенные часы. Всего половина одиннадцатого. Поднимает трубку. В ней слышится незнакомый голос:
— Алло, Макс? Привет.
— Кто это?
— Ты меня не знаешь. Но есть срочная информация. Важная для тебя.
— Кто это?
— Мне известно местонахождение твоей дочери. Али… Алевтины.
— Что с ней?
— Пока ничего. Но пора девчонку спасать.
— Кто ты?
— Ты меня не знаешь. Но нам стоит познакомиться.
— Когда?
— Завтра в двенадцать у Дома журналистов. Знаешь где?
— Да. Как я вас узнаю?
— Я сам подойду. Все. Привет.
Короткие гудки возвещают о конце разговора. Макс опускается на стул возле телефона. Из ванной выходит Надя в махровом халате Веры и ее пляжных тапочках. С вызовом смотрит на Макса. Он не реагирует. Девушка, покачивая бедрами, проходит мимо. Тянет за нос задремавшего в кресле Матвея Евгеньевича: «Пошли, дедок. Покажешь мне, как работает твоя штучка».
Ночь и любовь приходят независимо от нашего желания
Ночь и любовь приходят независимо от нашего желания. Элеонора боится и того, и другого. Ей страшно входить в свою квартиру. Стоит, прислонившись лбом к кожаной обивке двери. Несмотря на изрядную дозу шампанского, вина и коньяка, подавить в душе страх не удалось. Вечер у Таисьи получился на удивление веселым. Все смеялись над рассказом Гликерии Сергеевны и убеждали Элеонору не придавать значения дурацким снам. В какой-то момент ей и впрямь показалось чушью творящееся в доме светопреставление. Возможно, потому что поддалась обаянию безмятежно-спокойной улыбки Степана. Катя, находившаяся постоянно начеку, заметив это, быстро увела его из-за стола в другую полукомнату с диваном и концертным роялем. Дамы моментально оценили ситуацию, переглянулись и пустились в рассуждения о женском одиночестве. Элеонора почти не участвовала в разговоре. Ей было гораздо интереснее прислушиваться к доносящимся обрывкам истеричных фраз Кати и глухих оправданий Степана. Из услышанного Элеонора уловила явное вранье в его отнекиваниях. «Да она мне в духовке снилась!» — отчетливо донеслось оттуда. Элеонора восприняла эти слова, как признание в любви. Чтобы не привлекать внимания горделивым блеском глаз, она с аппетитом набросилась на золотисто-молочного поросенка, царственно возлежащего в яблоках на огромном круглом кузнецовском блюде.
