Впрочем, царь в 1657 году думал больше о своих взаимоотношениях с Никоном, чем о последствиях начавшейся реформы в православной церкви. Патриарх Московский приобрел не без помощи самого царя громадную власть. Сначала Алексей Михайлович, а затем и все приближенные, и весь народ стали называть «Никона не „великим господином“, как обыкновенно величали патриарха, а „великим государем“, каковым титулом пользовался только патриарх Филарет как отец государя» (Платонов, стр. 435). Никону нравилось это отношение к себе. В своих грамотах он вскоре сам стал величать себя «великим государем». С каждым днем самомнение и гордость Никона росли. В Служебнике 1655 года он открыто сравнял себя с царем: «Да даст же Господь им государям (т. е. Алексею Михайловичу и патриарху Никону)… желание сердце их…» (там же). Подобное высокомерие и заносчивость не могли не подействовать на царя. Он был моложе Никона почти на 25 лет. Он обязан был этому человеку многим. В конце концов, Никон был для Алексея Михайловича старшим, мудрым другом. Но дружба дружбой, а… власть делить с Никоном (а то и отдавать её Никону) царь не хотел, не мог. Да ему это сделать не дали бы бояре!
Они не раз говорили царю о чрезмерном возвышении Никона, который ещё в 1653 году на соборе в Москве грубо ответил Неронову, требующему призвать на важный форум царя: «Мне и царская помощь не годна и не надобна!»
Алексей Михайлович долго терпел надменное поведение патриарха Московского, в 1656 году он ещё во многом, если не полностью, доверял своему другу. Некоторые историки считают, например, что по инициативе Никона царь объявил войну Швеции, неудачную для России. И в 1657 году отношения между «государями» были нормальными, иначе не объяснить тот факт, что патриарх начал возводить монастырь в сорока километрах от Москвы на берегу Истры. Алексей Михайлович присутствовал на освящении небольшой деревянной церкви, с которой началось строительство новой обители, ему понравилось выбранное его лучшим другом место. «Как Иерусалим!» — воскликнул чувствительный царь, осмотрев окрестности будущего монастыря. И не нашелся бы в тот миг человек, который рискнул бы сказать, что через год дружбе царя и патриарха придет конец.
Летом 1658 года Алексей Михайлович давал большой обед по случаю приезда в Москву грузинского царевича Теймураза. Всегда ранее на подобные мероприятия Никон приглашался в первую очередь. Он к этому привык. Он даже подумать не мог о том, что друг «государь» не пригласит его, своего друга «государя» на обед! Он был ошеломлен случившимся — так неожиданно его не пригласили в царские покои. Он очень хорошо знал мягкого Алексея Михайловича, чтобы предусмотреть этот ход царя. Он не мог поверить в то, что его друга «государя» может кто-то из приближенных бояр «перехватить» у Никона и «повести» так же, как Никон до лета 1658 года водил по сцене жизни русского монарха. Самоуверенность, чрезмерно завышенная самооценка подвели Никона в ответственнейший момент его жизни. Он не понял важности этого момента. Он не догадался, что те, кто «перехватил» у него из рук царя, взяли самого Никона в крепкие руки и, пользуясь слабостями его, повели патриарха от одной беды к другой, от одного поражения к другому. Удивительно! Всевластный Никон, прошедший, казалось бы, через все испытания, зарекомендовавший себя как истинный патриот православной веры, борец за ее чистоту, умелый организатор, требовательный руководитель, вдруг стал делать шаги, которые свойственны разве что юным созданиям, избалованным негой, роскошью и безраздельным вниманием.
Никон не мог перенести такой несправедливости и обиды. Он послал своего боярина Дмитрия во дворец якобы по срочному церковному делу. Грузинский царевич важно шествовал сквозь толпу, дорогу в которой расчищал для важного гостя окольничий Хитрово. Он бесцеремонно бил направо налево палкой, не обращая внимания на саны и чины. Досталось и патриаршему боярину. Тот возмутился: «Я патриарший человек, иду во дворец по делу! Напрасно бьёшь меня, Богдан Матвеевич!» Хитрово, однако, повёл себя напористо. «Не дорожись!» — грубо крикнул он и ударил Дмитрия палкой по лбу.
Незаслуженно обиженный на виду честного люда боярин заплакал горькими слезами и поспешил к патриарху. Тот, не понимая, что же произошло, написал царю письмо с жалобой на Хитрово. Но разве окольничий без ведома царя мог бы так вести себя по отношению к патриаршему боярину, князю Дмитрию? Вряд ли! Этого не понял Никон, не мог понять. Слишком он был уверен в себе, в своем друге — царе (!) Алексее Михайловиче. Не знал он, что у царей настоящая дружба (когда всё пополам, когда для друга ничего не жалко, кроме, естественно, любимой женщины) может быть только с царями, что даже если и существует в природе, в человеческом обществе мифическая возможность дружбы неравных на равных, то только не с царями. Не знал он, человек искренний во всех своих делах, что и у настоящей дружбы есть ограничения, что даже самый верный, самый лучший в мире друг не поделится с другом 1) своей любимой (или своим любимым) и 2) своей властью. Друг может поделиться табачком, куском хлеба, может спасти друга ценой собственной жизни, но свою любимую и свою власть он не отдаст другу.
Алексей Михайлович прочитал письмо с просьбой судить окольничего за оскорбление патриаршего боярина и лично ответил своему другу, что когда время позволит, он свидится с Никоном и обсудит возникшую проблему. Прошло несколько дней. Дел у Алексея Михайлович было много, времени (и желания) заниматься разбирательством инцидента у него не было.
Восьмого июля, на праздник иконы Казанской Богородицы, царь не прибыл в храм Казанской Божией Матери, где по обыкновению патриарх служил со всем собором, а еще через два дня Алексей Михайлович не явился в Успенский собор, где Никон служил по случаю праздника ризы Господней. Патриарх посылал людей к царю узнать, что же случилось. С ответом явился спальник, князь Юрий Ромодановский. Он объявил, что царь гневен на патриарха. Тот, не скрывая удивления, спросил о причинах гнева царского.
Из состоявшейся перепалки между спальником и патриархом любому человеку было бы ясно, что царь наконец-то решил стать полноправным самодержцем Российским, что он созрел для этой роли, что его поддерживают бояре, что у Никона нет ни одного шанса победить в неравной схватке… Ромодановский поставил точку в споре, громогласно заявив: «Отныне не пишись и не называйся великим государем; почитать тебя впредь не будем».
Никон был оскорблён, унижен, обижен лучшим своим другом! Все его последующие действия говорят, во-первых, о том, что он такого удара не ожидал, во-вторых, что он действительно серьезно мечтал о концентрации в своих руках полной власти; в-третьих, что даже важнейшие для государства церковные реформы он проводил до размолвки с царем, ведомый тщеславными надеждами. В самом деле, если бы Никон мечтал только о делах церковных, о завершении начатой им Реформации в русской церкви, то он легко бы смирился с положением, какое занимал до него тот же патриарх Иосиф, не стремившийся в дружеские царские объятия, а также другие патриархи (кроме Филарета).
Проведение реформ от этого не пострадало бы, скорее наоборот, — выиграло бы, если учесть, что Алексей Михайлович полностью поддерживал все инициативы Никона, касающиеся нововведений.
Но реформы нужны были патриарху не как цель, но как средство.
Несколько часов он обдумывал ситуацию и вдруг решил отречься от патриаршей кафедры. Патриарший дьяк Каликин, боярин Зюзин, друг Никона, уговаривали его, просили не делать этого, не гневить царя. Патриарх был искренно упрям.
Слова близких и верных ему людей (мало было верных людей у сурового Никона даже среди священнослужителей!) заставили призадуматься патриарха. Но слишком он был наивным и искренним, чтобы в тот миг взвесить все «за» и «против», чтобы найти верное политическое решение не очень уж сложной политической задачи. Он разорвал начатое письмо царю, сказал: «Иду!» и пошёл в Успенский собор.
Отслужив литургию, Никон повелел народу не расходиться, прочел несколько отрывков из Златоуста и сказал: «Ленив я стал, не гожусь быть патриархом, окоростевел от лени и вы окоростевели от моего неучения. Называли меня еретиком, иконоборцем, что я новые книги завел, камнями хотели меня побить; с этих пор я вам не патриарх…»
В Успенском соборе зашумел народ, не зная, как реагировать на отречение патриарха. А он продолжал говорить гневные слова. Не все его слышали. Но все понимали, что без государева указа дело решенным быть не может. Никон переоделся в ризнице, написал царю письмо и вышел к народу в мантии и черном клобуке, сел на последней ступени амвона.
Царь узнал о случившемся, но в Успенский собор не явился, чтобы утешить друга, помочь ему в трудную минуту. Алексей Михайлович послал к Никону князя Трубецкого и Родиона Стрешнева, тем самым еще раз дав понять патриарху, кто есть в Российской державе государь и самодержец.
