class="p1">— На острове?
— На себе. Открыть ему себя.
— А ты открывал? — спросила Натка.
— Это останется между мной и островом, — сказал Лаголев.
Натка фыркнула.
— Тайна ходячая.
— Ты давай, сосредотачивайся.
— Хорошо, — Натка коротко выдохнула и закрыла глаза. — Постоишь рядом?
— Куда я денусь?
В темноте Лаголев сопел неслышно и едва-едва выдавал себя шуршанием одежды.
Сосредоточиться. Натка шевельнула плечами. Надо, наверное, что-то мысленно сказать? Типа, «Здравствуй, остров» или что-то в этом роде. «Это я, Натка». А дальше? Глубокоуважаемый остров, позвольте мне, как и мужу…
Она прыснула. Взрослый ведь человек!
— Ната, это серьезно, — сказал из темноты Лаголев.
— Все, все, я собралась, — ответила Натка.
Постукивали часы.
Вот, сказала она острову, выпрямляясь, я стою на тебе. Прими меня, пожалуйста. Сделай меня лучше. Подари мне свое тепло. Я не очень хороший, я злой человек. Но я… У нее сжалось горло. Но я очень хочу стать лучше.
Я устала быть такой, какая я есть.
От ожидания мурашки рассыпались по плечам, щелкнули шейные позвонки. Натка закусила губу. Остров, миленький, пожалуйста!
— Ну? — спросил Лаголев.
— Не знаю, — сказала Натка.
— Давай так.
Лаголев отступил, пропал, где-то в темноте заскрипел нож, взрезая морщинистую картофельную кожуру. Тепло ходило в Натке, и она ощущала, как оно, словно любопытное, исследующее новый мир существо, пробирается то в одну руку, то в другую, то пытается свернуться в животе, то копошится в горле.
Оставайся, сказала этому существу Натка.
Сердце стукнуло и замерло. А потом вдруг зачастило, и где-то внутри словно рассыпались горячие угольки. Ах, жарко! Натку качнуло, «ЗиЛ» по-дружески подставил ей бок, она выдохнула, и на мгновение ей, стоящей с закрытыми глазами, показалось, что изо рта летят искры. К макушке кто-то добрый и взрослый прижал невидимую, теплую ладонь. Мол, расти большой, старайся, я рядом.
Спасибо, шепнула Натка.
Свет, приникший к вновь открытым глазам, был совсем другой свет. Странный. Мягкий. Вкрадчивый. Распахнувшийся. И Лаголев, склонивший голову и вырезающий «глазки» из картофельного тела, казался скоплением добрых и теплых пятен. Жалко, что стоило моргнуть, и это преломление… не пропало, нет, но словно ушло в глубину, растворилось в окружающих предметах, в стенах, окне, мебели.
— Все хорошо? — спросил Лаголев.
— Да, — сказала Натка.
Она шагнула из ниши к столу с ощущением, что ей надо заново учиться ходить.
— Картошка, конечно, швах, — пожаловался Лаголев.
— Нам ли жаловаться? — улыбнулась Натка.
По ходу она взъерошила мужу волосы, и это было так естественно и правильно, что она удивилась, как не делала этого раньше. Муж мой! В каждом шаге откуда-то засквозила легкость, в каждом движении появилась плавность. Ах, не помолодели ли вы, барышня? Смешно. Натка фыркнула.
— Чего ты? — спросил Лаголев.
Натка сунулась к нему с поцелуем.
— Мне хорошо.
— Ну, это хорошо, что хорошо, — сказал Лаголев, ощутив мимолетное касание губ.
Он потерся щекой об ее пальцы. Натка рассмеялась.
— Это остров! — сказала она.
— Мне уже ревновать?
— К кому?
— К острову, конечно же!
Натка сделала вид, что задумалась.
— Ну, наверное, да, ревнуй, — кивнула она, разбирая продукты в пакете. — Возможно, я буду проводить с ним достаточно много времени. Он многое может!
— А картошку чистить? — прищурившись, спросил Лаголев.
Подперев подбородок батоном, Натка признала, что в этом место за холодильником традиционно слабо.
— Увы.
— Я так и знал!
Лаголев срезал ножом кусок кожуры и торжественно выложил последнюю бледную картофелину к остальным четырем. Будущее второе блюдо, впрочем, как-то не впечатляло размерами и смотрелось сиротливо.
— Думаешь, Игорю хватит? — спросила Натка.
— Делов-то, разбавим макаронами, — предложил Лаголев.
— Их тоже — с гулькин нос.
— Ничего, на этот раз хватит. А дальше что-нибудь придумаем.
— Ты уверен?
— У нас такое богатство, — поймал ее талию в свои руки улыбающийся Лаголев. — Куда мы денемся?
— Ты про остров? — тихо спросила Натка.
Муж качнул головой.
— Я про нас.
— А что мы? Мы, вообще, знаешь…
Она чуть не сказала: «Почти развелись». И ощутила, как что-то смыкается в душе, как холодок проникает под кожу, как густеют, темнеют, наползают друг на друга мысли, одна паршивей другой. Все сволочи, ни просвета, ни привета, ни денег, она, видите ли, лошадь ломовая, а Лаголев скалится, думает, что его простили…
Ой, мамочки! Натка вывернулась из рук мужа, отставила молочный пакет и с испугом заступила обратно на процарапанный ножом прямоугольник. Не хочу, не хочу, как раньше! Нежелание трепыхалось, будто пойманная в силки птица.
Не хочу!
— Что, накатило? — участливо спросил Лаголев, доставая кастрюлю.
— Ага, — сказала Натка, замирая на острове.
Зубы куснули губу. Давай, миленький. Я здесь, я только что была.
— Это знакомо, — набирая в кастрюлю воду, Лаголев обернулся на Натку, почти полностью скрытую холодильником. — Понимая, в какой тьме ты до этого находился, очень не хочется в нее обратно.
— Просто я там — не я, — сказала Натка. — Не настоящая. Совсем не я. Свирепая, глупая, изнуренная дура.
Она задержала дыхание. Тепло куснуло пятки. Сначала это был тоненький ручеек, протекший вверх, под левую коленку, потом, словно осмелев, тепло проникло глубже, выше, лизнуло бедра. Натка почувствовала, как слезы радости наворачиваются на глазах. Спасибо. Спасибо тебе. А тепло помедлило, откатилось, будто океан, пробующий берег во время прилива, и вдруг нахлынуло, накрыло Натку с головой, заставляя на всякий случай упереть ладонь в железную стенку.
Ласково.
Ах! Господи, подумала Натка, дыши, дыши во мне. Выдувай гниль из сердца и гниль из души. Сколько же ее налипло! Сколько нагромоздилось! Зиккуратом в сотни ступеней. Надгробием самой себе.
— Так, подожди, подвинься, — завозился рядом Лаголев. — Я бы тоже хотел немного подзарядиться.
— Давай, — сказала Натка.
Они встали друг против друга, боком к «ЗиЛу». Было тесно и тепло. И даже жарко. И смешно. Глаза у Лаголева улыбались.
— Слушай, Саш, — сказала Натка, — а как ты завтра без острова на работу?
— Не знаю, — беззаботно пожал плечами Лаголев. — Как-нибудь выдержу. А ты в понедельник?
— Я постараюсь накопить позитивной энергии за завтра.
Лаголев коснулся ее лба своим. Они обнялись.
— Пустишь в кровать переночевать? — спросил он.
— Обязательно.
— А то кресло раскладное как пыточное.
— Прости.
— Кстати, — сказал Лаголев, — Игорюшка рискует остаться без обеда.
— Почему?
— Потому что мы только и делаем, что обнимаемся за холодильником.
Натка прыснула.
— Ну, у него есть кроссовки.
— Намекаешь, что он может их того, как Чаплин?
— А Чаплин ел кроссовки?
— Эх, темнота! — сказал Лаголев. — Не ел, а со вкусом поглощал. И не кроссовки, а штиблеты. И, кажется, всего лишь подошвы. Я помню, как он гвоздики выплевывал. Фильм назывался «Золотая лихорадка», если я ничего не путаю.
— Давай пока не будем рассматривать обувь в гастрономическом плане, — попросила Натка.
