палубе стихли отчаянные вопли уже четвёртой группы. Софоклас босыми ногами в безнадёжной тьме насилу нащупал обломок бритвы.
— Всем стоять на месте! Не мешайте мне, не двигайтесь, если хотите жить! — кричал он на соплеменников, потом обратился к Гестасу, — Я долго не смогу говорить, пока не перережу твою верёвку окончательно. Терпи и стой, как вкопанный.
Сжав зубами лезвие, Софоклас полоснул им вместо верёвки руку племянника, но тот и виду не подал. Турки забили ещё десять стариков и старух, пока Гестас не вынул из окровавленного рта Митронаки спасительное лезвие. Потом, пока одних освобождали, других, не глядя им в лицо, выпихивали на палубу под звёзды. Мольбы, проклятия, угрозы. Отчаянье, надежда и равнодушный старый, как на турецком флаге, полумесяц. Когда османы увлеклись избиением очередной беззащитной партии, из трюма разом вывалило около двухсот человек с голыми руками, которые замечали, что их прошили две турецкие пули, только выдавив два турецких глаза. И только после этого умирали со счастливой улыбкой. Даже дети и женщины в безумном порыве гонялись по палубе за горе-солдатами, забывшими от ужаса, как перезаряжается винтовка. Кого догоняли, без милости рвали буквально в куски. В море, среди обезображенных утопленников, у команды этой баржи шансов выжить было больше, чем оставаясь на ней. И несколько турок, повинуясь желанию жить, охотно бросились в отражение звёзд в чёрных волнах Чёрного моря. Когда взошло солнце, на барже оставалось сто двадцать шесть живых греков разного возраста. Когда вечером баржу взяла на буксир русская канонерская лодка, — сто одиннадцать.
Пять месяцев прожил Савва среди этих людей, и это время не прошло даром. Гестас был удивлён, когда в конце ноября Савва достаточно складно ответил ему по-гречески. Наслушался. Позднее, когда он будет пробираться во Владикавказ, удостоверение личности беженца и несколько греческих предложений, которыми, заикаясь, он объяснится с патрулём, спасут ему жизнь.
Так в рядах Красной Армии в 1919-м году окажется боец Савва Пулиопулос, не отрекшийся от своей новой фамилии. Всё равно, кроме фальшивой бумаги, подтверждающей статус беженца, других документов у него не было. Домой он вернётся в 1921-м, как освободитель. Мать не найдёт. После демобилизации будет работать садовником в ботаническом саду, постепенно забывая ужасы гражданской войны. Женится на местной, не из клана контрабандистов, гречанке Лилии, тоже сотруднице ботанического сада. Сына они назовут Акацием. Спустя пятнадцать лет эта прекрасная советская семья сядет однажды на ночной поезд и уедет в Оренбург. Фамилия всё-таки чуть не сыграла с ними злую шутку. Греческий коммунист Панделис Пулиопулос, чью фамилию с такой гордостью носил Савва, окажется троцкистом-радикалом. Причём таким ярым, что сам Троцкий от него отвернётся. Волей-неволей занервничаешь. И, пытаясь избежать объяснений с местными чекистами, которые хорошо разбирались в национальном и в других политических вопросах, Савва решил уехать.
В Оренбурге сначала Лилия устроилась работать в недавно открытый сельскохозяйственный институт, в котором не хватало кадров, а потом и Савва. После войны там будет учиться и их сын. Это он в начале шестидесятых напишет толковую, но мало кем из научного сообщества замеченную книгу «Озеленение целинных городов». Сначала партработники её вроде бы двигали, обещали большой тираж, только вдруг случилась отставка Хрущева, и актуальность книги перестала быть очевидной. Защитив кандидатскую диссертацию, Акаций Саввич с семьёй перебрался в Злакоград, где ещё в те времена планировалось создать большой научно-образовательный центр для окормления всего целинного региона агроспециалистами. Жизнь текла без потрясений, без резких поворотов, не то, что у его отца. Акаций Саввич преподавал в филиале оренбургского института и в местном совхоз-техникуме. Кроме этого, по просьбе городских властей энергично воплощал в жизнь свои же идеи об озеленении городов в лесостепной полосе. Поставив на учёт все имеющиеся деревья-старожилы, он активно занимался поиском возможных альтернатив, интродуцировал новые виды из других регионов СССР и даже с других континентов.
Заботами его собственными и его студентов, Злакоград год от года преображался. Разъерошенные, будто ураганом, хвойные кустарники из Канады и вертлявый китайский дуб стали предметами особой гордости для всех жителей города. Ко дню вручения паспорта его сыну, Акацию Акациевичу Пулиопулосу, приезжим сразу бросалась в глаза экзотичность зелёных насаждений на улицах Злакограда.
Озеленение целинных городов
Конец лета. Из жарких, пыльных запахов близкой осени двое молодых людей переместились в тихо звенящую прохладу полупустых коридоров нового здания местного ВУЗа. Ни преподаватели, ни студенты ещё не чувствовали себя здесь как дома. Видимо, поэтому всего за две недели до сентября их было так мало. Чужая ещё тарелка.
— Какой живописный тип!
Второму молодому человеку сказанное показалось слишком громким, и, наверное, поэтому он переспросил шёпотом:
— Который?
— Вон тот, с палочкой, — и Гена взглядом указал своему проводнику по университетскому кварталу на чуть старше средних лет мужчину с академической бородой с заметной проседью, в светлом грубом костюме, больше похожем на перешитую спецовку, и со старым, явно тяжёлым портфелем.
— Пу-ли-о-пу-лос, — отчеканил по слогам проводник. — И правда, занятный кадр. Ботаник. В смысле, преподаёт ботанику. Ретроград отчаянный. В дождливую погоду галоши носит. Зимой — каракулевую шапку-пирожок. Пишет только чернильными ручками. Такой курчатовской бороды я в двадцать первом веке ни у кого больше не видел. В середине нулевых весь научный совет три года уламывал его обзавестись мобильным телефоном. И только когда проректор пригрозил ему сокращением, он сдался.
— Грек?
Приподнятые плечи выразили неуверенность:
— Должно быть…
— Профессор?
— Нет, насколько я знаю. Не дают. У него очень сложные отношения и с коллегами, и с руководством, и, похоже, со всем человечеством. Причём испортил он их ещё при советской власти. Так говорят.
— А со студентами как?
— На биофаке первокурсники вешаются от его латыни. Привыкают к нему и начинают понимать, что ему надо, только к третьему курсу. Так он ещё курс логики ведёт! Уж не знаю, какая связь у логики с ботаникой, но факт. И тут уж всем достаётся: и математикам, и медикам, и психологам. Естественно, народ его недолюбливает.
— В свете сказанного интересно было бы с ним пообщаться. С такими неординарными внешностью и манерами и мысли должны быть неординарными. Какой-то старообрядец. Но сначала взглянуть бы на его печатные работы. Подскажешь, где найти?
Гена, — а проводника тоже звали Гена, — мечтательно закатил глаза и спросил:
— Сколько времени? На футбол не опоздаем?
— Ещё больше двух часов.
— Тогда давай зайдём в читальный зал. Это в соседнем корпусе.
И, вернувшись на свежий воздух, оба Гены почувствовали прощальный зной уходящего лета. Один из них был гостем Злакограда, выбравшимся на несколько дней из столицы набраться впечатлений о дальней
