он когда-нибудь и пригодится комиссии по канонизации. Вы большое дело сделали, пусть даже нехотя, пусть даже с комментариями от лукавого.
— Я правильно понимаю, вы воспылали симпатией к Мишке?
Отец Андрей несколько сконфузился.
— Мне кажется, это естественно, — сказал он как бы в раздумье.
Геннадий откровенно улыбался, и в улыбке читалась его уверенность в сумасшествии этого прекрасного, трудолюбивого, богобоязненного человечка из Рыбинска. И, как бы споря с его улыбкой, отец Андрей сказал:
— Грань между разумом и безумьем условна. Всё зависит от того, на каком берегу вы стоите. Мой храм несколько лет посещал очень хороший, добродетельный прихожанин. Совсем взрослый, интеллигентный человек. На исповеди каялся не только в своих неприглядных словах и поступках, но даже в богопротивных помыслах. И ничто не предвещало его разрыва с церковью. Четыре года прошло, а его слова с последней исповеди так и звучат у меня в ушах. Каюсь, что поверил ужасной догадке. Я сразу насторожился. У него были некоторые сложности со здоровьем, неврологические, и как-то его лечащий врач не посоветовал, а просто потребовал проконсультироваться у психиатра. После пары консультаций мой прихожанин сам захотел вникнуть, поскольку человек он был с научной степенью, с рациональным и логическим складом ума. И всего через месяц, по его словам, «глаза открылись», и он пришёл к выводу, что его религиозность, его богобоязнь — это всего лишь симптомы.
Голос отца Андрея дрогнул, ему непросто давались слова:
— И он сокрушённо ещё добавил: «Знаете, как это бывает у обманутых супругов? Однажды утром все пазлы складываются в нестираемую картину. Там она что-то сказала, там опоздала, здесь почему-то не ругалась, кто-то что-то видел, кто-то намекал, кто-то загадочно шутил. Но всё это в движении, картинка смазана, не разобрать. И вот замковый пазл и железобетонная мозаика давит и вашу любовь, и вашу веру. И всё становится понятно: когда, зачем и почему».
— Должно быть, знал, о чём говорил, — не открывая глаз, вставил Попович. Некрепко спал.
— Моему прихожанину, — продолжал отец Андрей, — пособия по психиатрии дозированно выдавали пазл за пазлом. И он не мог им не верить. По сути, они не спорили, есть Бог или нет. Они просто убеждали его в том, что он сам сумасшедший. А сумасшедшим всегда что-то мерещится. В связи с этим его вера обесценилась и превратилась в диагноз. Обезличился и он сам. И не устоял. И, боюсь, с радостью бросился в объятия настоящего безумия.
— Что-то мне подсказывает, что вы больше не встречали его, — сказал гость.
Отец Андрей из стороны в сторону горестно покачал головой.
— Как-то раз в Сбербанке, кажется, мы встретились взглядами, но он сразу же отвернулся.
— «Игры разума», русская версия, — говорил Рыжов дальше, — фильм такой есть. В нём один учёный побеждает свою паранойю и свои фантомные галлюцинации исключительно силой мысли.
— В случае, про который рассказывал я, наоборот. Сила мысли отвратила человека от Истины и толкнула в хоровод галлюцинаций.
Рыжов еле сдержался, так хотел задать пилатовский вопрос, но вовремя понял, что он может стать неисчерпаемой темой для продолжения разговора, а небо между тем уже посветлело.
Усталость, накопившаяся за день, и домашний привычный уют давно сморили Вясщезлова-младшего. Финальную часть разговора он не слышал. Его отец и его гость одновременно обернулись к нему и несколько секунд молча разглядывали его даже во сне красивый профиль. Рыжов хотел спросить отца Андрея, гордится ли он своим сыном? Но не успел, священнослужитель заговорил раньше:
— Наверное, и нам пора? — И повернул голову к Гене.
— Да, время неумолимо.
И никаких выводов.
После разговоров был чуть тёплый душ. Потом три часа с небольшим глубокого сна без снов. Снова душ, теперь совсем холодный. Потом вкусные оладьи на завтрак.
Отец Андрей, сегодня задумчивый и немногословный, в торжественной, глубоко чёрной рясе, не протягивая руки для поцелуя, благословил молодых людей и уехал на видавшем виды семейном автомобиле, которым управлял его младший сын.
И, наконец, позвонила Лилия. Надо сказать, что её звонка ждали оба Гены. И москвич чувствовал, что так же, как и у него, у местного Гены, кроме заинтересованности в скорейшем разговоре Рыжова с её отцом, был попутный мотив.
Оправдание нам
— Это очень интересно, конечно, но ты, мне кажется, не поняла вопрос. Я хотел спросить, с чего ты вдруг начала ему помогать? Такие у вас сложные отношения, и ты неожиданно столько времени начинаешь тратить на то, чем ему заниматься было просто недосуг.
— Нормальные отношения, — ответила она сквозь улыбку, — всего-навсего отец и дочь. Да и дело, собственно, не в «недосуге». Просто он человек очень азартный. Легко увлекающийся. Видит вдалеке слабый свет и бросается к нему сломя голову. И забывает про то, что уже сделал вчера. Точнее, что не доделал. Сам себе объяснил и рвётся дальше, а до других, поймут ли они, ему дела нет. Разжёвывать никому ничего не будет. Не в его характере тратить жизнь на оформление, украшение, на придание лоска, потом на защиту. Пока мама с нами жила, она его как-то умудрялась направлять. И докторская диссертация, и единственная злосчастная книжка, это скорее её заслуги были, чем папины.
Гена стоял к ней спиной, и Лиля не могла видеть, как он ощерился. И в голосе не услышала.
— Знаешь, интеллигентные люди склонны своим плохим привычкам, своим недостаткам и даже порокам придумывать красивые оправдания, а не вытравливать их из себя. Может, у него это просто лень?
— Я думала об этом. Но ведь это не он, а я выдумала красивое оправдание. Я так увидела. А папа, сколько я помню, никогда и не пытался оправдываться. Ни словом. Его всенощные бдения за письменным столом, заваленным книгами, атласами, таблицами, — вот лучшее оправдание в лени. Он куда-то спешит.
— До сих пор просиживает?
Лиля несколько грустно и несколько иронично кивнула.
— А как у него со здоровьем?
— Я слышала от мамы, что у него с ранней молодости какой-то неврологический синдром, но сама за всю жизнь ничего такого не замечала. Не богатырь, не чемпион, но я не помню, чтобы он хоть раз на больничном был. Вообще не болеет. Разве что зубами иногда мается.
— А когда ты с мамой последний раз виделась?
— Три с половиной года назад. Перед кремацией.
И как раскаянье в любопытстве, продолжительное неловкое молчание.
— Извини, ради Бога.
Прощающий жест.
— Не могу с полной уверенностью сказать почему, но папа тогда со мной не пошёл. То ли счёты с ней сводил, то ли родственников её не хотел видеть.
— Счёты?
— Они
