– Четыре тысячи двести три рубля! – объявляет в итоге.
Я знаю, кто дал эту трешку – жандарм у входа. При этом он смутился – наверное, больше с собой не было. Я молча пожал ему руку.
Жандармы подходят к столу. Деньги складывают в брезентовый мешок, один из жандармов достает свечку и палочку сургуча, расплавленный сургуч капает на шнурок замка, Евстафий ловко прижимает к коричневому пятну печать. Жандармы уносят мешок.
– Куда его? – спрашиваю у Олипиады.
– В банк! – он удивлена вопросу. – Все пожертвования кладут в банк, после чего госпитали и лазареты получают, сколько надобно. Никто другой доступа к деньгам не имеет.
Умно! У нас бы распилили за ближайшим углом. Интересно, откаты здесь есть? Наверное. Хотя с такого как Розенфельд откат не потребуешь, он сам тебя закатает, куда Макар телят не гонял. Он и царю написать может…
Раскланиваемся с почтенной публикой, уходим. На улице Евстафий долго жмет мне руку. Мне его благодарность – до уличного фонаря, мне больше дорог взгляд, которым меня одарили. Не Рапота – Сергей смотрит зверем. Под предлогом перекура отвожу его в сторону.
– Почему ты не предупредил?! – Сергей по-настоящему зол. – Получается: ты жертвуешь, а я нет?
Молча показываю пачку банкнот.
У Рапоты кратковременный столбняк.
– Откуда! – выдавливает он.
– Наследство матери. Причем, меньшая его половина. У тебя есть столько?
– Все равно неудобно… – он еще не смирился.
– Тебе понадобятся деньги.
– Для чего?
– Ты дал телеграмму Татьяне?
– Какую телеграмму?
– Срочную! – делаю вид, что диктую: – "В командировке в Москве. Очень скучаю. Приезжай немедленно. Телеграфируй прибытие: гостиница "Метрополь", мне. Точка".
Сергей краснеет. Надо же, не разучился!
– Это не будет выглядеть… – он все еще сомневается, хотя глаза уже горят.
– Когда Татьяна узнает, что ты жил один в роскоши, она никогда не простит! Я знаю женщин! Не будь эгоистом!
Все, готов! Речь идет не о желаниях жениха, а о счастье невесты, какие могут быть возражения? Сергей просит заехать на телеграф. Обратно возвращается сияющим – дело сделано. Обед, пардон, "завтрак" в ресторане. На столе вино, от более крепких напитков отказываюсь решительно. Не до того. Сергей почти не умолкает: он рассказывает о Татьяне. Его прямо распирает, душа требует поделиться.
– А у вас, Павел Ксаверьевич, невеста есть? – интересуется Олимпиада. Сердце у меня екает: вопрос не дежурный. Качаю головой.
– Почему? – она искренне удивлена. – Не успели?
– Я вдовец.
Глаза ее распахнуты до корней волос. Для вдовца я слишком молод. Сейчас бы губами да к этим глазам…
– Вы… Давно?
– Еще до войны. Трагический случай…
Она кивает и больше не спрашивает. Однако я чувствую: что-то изменилось. Мы словно встали вровень. Для замужней женщины холостяк и вдовец – разные категории. Очень разные.
В фойе я вновь одеваю Олимпиаду. На заднем диване автомобиля мы снова вдвоем. Сидим, прижавшись друг к другу, как будто, так и нужно.
– По скольку собирать с новой с публики? – спрашиваю Липу. – Сколько мне класть?
– Павел Ксаверьевич, вы хотите?..
– Хочу! Я располагаю средствами – недавно получил наследство. На благое дело не жалко.
– Какой вы!.. – она не договаривает. Берет мою руку и сжимает в своей ладошке. Мы в перчатках, но я чувствую каждую клеточку ее кожи. Боже, продли мгновенье! Не продлил…
Трюк с часами вновь проходит успешно. Я чувствую себя клоуном, но назвался груздем… В этот раз кладу пятьдесят рублей – две бумажки с портретом Александра III. Со словами: "От нас!". Подразумевается участие и Сергея, да и бумажек две. Никто не знает, что Сергей меня не уполномочивал, а сам Рапота не замечает – он весь в мечтах. Подсчет, брезентовый мешок, жандармы… Третье место – университет. Здесь публика победнее, самых богатых мы окучили ранее. Дают по четвертной, десятке, кладут пять рублей, случается и рубль. В аудитории – профессора, приват-доценты, студенты… И студентки. Их мало, но они очень любопытные. После подсчета денег окружают меня, трогают почтенные останки "Буре", засыпают вопросами. Некоторые откровенно строят глазки. Приятная компания.
– Господа, оставьте Павла Ксаверьевича! Он устал – это третье выступление. Не забывайте: он перенес тяжелое ранение!
Это Олимпиада. Я совсем не устал, и ранили меня давно, но такая защита мне нравится. Неужели? Уймись, мечтатель! Ты же не Сергей!
Ласково прощаюсь со студентками, жму руки профессорам. У подъезда нас ждет автомобиль, Евстафий едет с нами. Липа будто не замечает моей руки, принимает помощь Евстафия и ныряет в салон. Семенихин – следом. Ничего не остается, как примоститься с краю. Я впал в немилость, это понятно. Еду мрачный. Так тебе и надо: мавр сделал дело, мавр может отдыхать.
В фойе "Метрополя" скандал. Плотный подполковник с жирной шеей отчитывает портье. Кругом любопытные. Полковник бушует:
– Вчера меня попросили освободить номер, пояснив, что для важного гостя. Я подумал: генерал приехал! Сегодня специально зашел справиться, узнаю: прапорщик! Из какого-то Земгора! Выходит роскошные апартаменты – земгусарам, а фронтовиков – на улицу?! Я этого так не оставлю! Я в Ставку напишу, на высочайшее имя!
Внимательно разглядываю скандалиста. На фронтовика он не тянет. Орденов нет, даже "клюквы", которую дают любому, кто участвовал в сражении. Отлично скроенный мундир из дорогой ткани, новенький, даже не замятый. Штабной, причем из тех, кто о боях узнает из газет.
Подполковник продолжает бушевать, я чувствую, как ярость подступает к горлу. Сегодня я трезвый, следовательно, злой. К тому же мои усилия очаровать Олимпиаду пошли прахом: мне указали место – просто и недвусмысленно. Сергей хватает меня за рукав, но поздно!
– Господин подполковник!
Он оборачивается. Шинель с папахой я сбросил на руки гардеробщику, поэтому просто киваю. Мне не хочется отдавать ему честь.
– Я прапорщик, из-за которого вас выселили. Как изволите видеть, не земгусар. Военлет. Воевал в Осовце, сбил германский аэроплан, разбомбил аэростат и немецкий штаб. Был тяжело ранен и контужен. Лично отмечен государем. В Москву приехал за аэропланами – на фронте воевать нечем. Я не просил, чтоб вас выселяли, это сделали, не спросив меня. Я понимаю: мои скромные заслуги не идут в сравнение с вашими. Я попрошу заселить вас обратно, а сам пойду на улицу. Мне не привыкать. На фронте удобств мало…
С каждым моим словом он багровеет все больше. Ему, как и всем окружающим, понятно: издеваюсь. Размазываю тыловую крысу по стене. Фронтовиком его можно назвать по недоразумению – это понятно даже курсистке. Сейчас он заорет. Тогда я…
Мне нельзя его бить. Второй дуэли не случится. Штаб-офицеры не стреляются с обер-офицерами. Меня ждет военный суд и арестантские роты – "во глубине сибирских руд…" До штрафных батальонов здесь пока не додумались. Мне не улыбаются рудники. Лучше расстрел. Я проткну эту жирную тушу кортиком. Хоть на что-то железяка сгодится.
Я кладу ладонь на эфес оружия, но в этот миг стальная рука сжимает мою кисть. Пытаюсь освободить – не получается. Не знал, что у Рапоты такая хватка!
– Господин подполковник, поручик Рапота! – Сергей бодает головой. – Мы прибыли вместе с прапорщиком. Я подтверждаю его слова: мы не знали, что вы пострадали из-за нас. Я охотно уступлю вам свой номер; нам с прапорщиком хватит одного. Сделайте любезность!
На нас смотрят десятки глаз, и подполковник понимает: предложение принимать нельзя. Выгнать из номера георгиевского кавалера? В общественном мнении он упадет ниже бордюра, а общественного мнения здесь боятся. Краска медленно покидает его лицо.
– Вообще-то я устроен! – бормочет он. – Просто зашел полюбопытствовать. Однако, господа, почему Земгор?
– Мы пригласили поручика и прапорщика в помощь сбору средств для раненых и больных, – Евстафий выскакивает как чертик из табакерки. Где он был до сих пор? – Благодаря им, сегодня сдано в банк свыше десяти тысяч рублей! Значительную сумму пожертвовал лично прапорщик!
Публика разражается аплодисментами. Я, конечно же, не "значительную", но спорить неудобно. Скандалист уничтожен. Что-то невразумительное пробормотав, он скрывается в толпе. Сергей отпускает мою кисть. Оглядываюсь. Олимпиада смотрит на меня широко открытыми глазами. Я не понимаю, что в них: смятение, осуждение, или восхищение? Затянувшуюся паузу прерывает портье: передает Сергею телеграмму. Заглядываю через плечо: Татьяна приезжает сегодня ночью. Счастливец!
Ужинаем, вернее обедаем. Инцидент предан забвению, но послевкусие осталось. Сергей постоянно поглядывает на часы. До прибытия поезда из Петрограда часов пять, но он считает каждую минуту. Мне говорить не хочется, Олимпиада тоже не расположена. Евстафий отдувается за всех. Вспоминает сегодняшние мероприятия, называет какие-то фамилии, комментирует, хихикает. Стол ломится от блюд. Евстафий с Олимпиадой пьют вино, нам с Сергеем принесли самоварчик. Рапота едва прикасается к стакану, зато я стараюсь за двоих. Напиться до бесчувствия – это выход. Ловлю на себе тревожные взгляды Евстафия.
