– Господа офицеры! – вдруг говорит он. – Вы совсем забыли о даме! Оркестр играет, а вы не удосужились пригласить! Стыдно!
И в самом деле! Смотрю на Сергея: на лице его явное нежелание. Придется нам! Встаю и кланяюсь:
– Разрешите?
Я не знаю, умею ли танцевать. Мне, признаться, все равно. Оркестр играет аргентинское танго. Идем в центр зала. Олимпиада кладет ладошку на мою руку, я обнимаю ее за талию – и-и!.. Оказывается, умею. Я веду ее резко, четко фиксируя движения, получается чуть жестковато, но это то, что нужно. Лицо ее раскраснелось, но она не ропщет. От столиков следят за нами любопытные глаза. Мы единственная пара, которая решилась на танго, видимо, танец здесь в новинку.
– Вы замечательно водите! – говорит Олимпиада. – Не ожидала, что знаете танго. Где научились?
– В Буэнос-Айресе! – вру без раздумья. С таким же успехом можно сказать: "На луне!" Поди, проверь!
– Вы странный человек, Павел Ксаверьевич! – говорит она. – Давеча вы меня чрезвычайно напугали! Показалось, вы убьете этого офицера!
Правильно показалось…
– Отчего вы так рассердились?
Сказать? А что я теряю?
– Из-за вас, Олимпиада Григорьевна!
Она удивленно взмахивает ресницами, но я мгновенно понимаю: этого ответа ждали.
– Чем же я вас прогневала?
Пропадать, так под музыку!
– Помните, вчера в театре нам подали шампанское? (Она кивает). После того, как вы ушли, я пил из вашего бокала – потому что его коснулись ваши губы. Ночью я, считайте, не спал. Сегодня ловил каждый миг, чтоб оказаться рядом. Мне показалось, вы не против. Но потом отвергли мою руку.
– Вы тоже хороши! – она явно обижена. – Начали любезничать со студентками!
Неужели меня ревнуют? Боже!..
Музыка замолкает. Нам аплодируют, я церемонно кланяюсь партнерше и предлагаю ей руку.
– Пригласите меня еще! – говорит она торопливо.
– Браво, Павел Ксаверьевич! – Евстафий встречает нас аплодисментами. – Где освоили? В военных училищах не учат танго.
– Это все Олимпиада Григорьевна! – перевожу стрелки. – Она замечательно танцует! Мне доставило незабываемое удовольствие!
– Оркестр будет играть долго! – смеется Евстафий. – За ваш сегодняшний подвиг на ниве благотворительности любая дама будет танцевать с вами до утра. Наслаждайтесь, Павел Ксаверьевич!
Оркестр, будто подслушав, мурлыкает вальс. Вновь кланяюсь и веду Олимпиаду в центр зала. После первых па сбиваю дыхание и перехожу на медленные туры. Благо все вокруг поступают точно также: обильная еда, питье…
– Хотите сказать, Павел Ксаверьевич, что влюбились в меня? – спрашивает она.
Ну, все – в омут головой.
– Я не влюбился, Олимпиада Григорьевна, я пропал! Меня сбили, и я умер! Я иссох, разбит и уничтожен. Я утратил разум. Разве вы не видите?
– Надеюсь, вы помните: я замужем?!
– В том-то и беда! Иначе мог бы надеяться…
Она молчит.
– Нам надо поговорить, – говорит, помедлив. – Наедине.
– Где? Когда?
– Разумеется, не здесь! – она похоже сердита. – Кругом сотни глаз, не хватало меня компрометировать! Мы спокойно завершим обед, после чего Евстафий Петрович отвезет меня домой. Муж мой в отъезде, но прислуга дома. Я отпущу ее под предлогом, что хочу спать, а после выйду, возьму извозчика и приеду в "Метрополь". Я часто бываю в этой гостинице и знаю, как пройти, чтоб не заметили.
– Олимпиада Григорьевна!
– Вам придется подождать! – говорит она тоном учительницы. – Возможно, долго!
– Хоть всю жизнь!
Она смеется:
– С вашим характером вас на день не хватит!
А ведь, правда! Внезапно я спохватываюсь.
– Вы знаете, в каком я нумере?
– Ты и в самом деле рехнулся! – смеется она. – Я же их снимала!
Мне показалось, или, в самом деле, она сказала мне "ты"? Спросить не успеваю: музыка кончилась. Провожаю Олимпиаду к столу и как бы вскользь замечаю: день выдался хлопотный. Никто не настаивает на продолжении банкета. Провожаем Олимпиаду и Евстафия, я вновь подаю ей шубку и целую на прощание руку. Сергей тоже прикладывается. Оревуар! Сергей идет к себе, я под благовидным предлогом задерживаюсь и заглядываю в ресторан. Маню пальцем официанта.
– Подашь в шестнадцатый нумер шампанского, в ведерке! – говорю лениво. – Только через час, не раньше. Понял?
– Прикажете икорки, конфет? – склоняется он.
– И балык… Все, чтоб поужинать двоим, – сую ему четвертной.
Он прячет руки за спину:
– Евстафий Петрович велели за счет заведения.
– А на чай?
– С фронтовиков не берем-с.
Вот те раз!
– Ваше благородие! – он смущен. – Могу я попросить?
– Конечно!
– Часы покажете? Что из вашего живота достали?
Уже официанты знают! Растрепал! Киваю:
– Принесешь – покажу!
Он убегает радостный, я поднимаюсь к себе. Первым делом открываю краны в ванной. Пока вода бежит, достаю мыло, свежую пару белья. Я день на ногах, танцевал… С недавних пор я стал невообразимым чистюлей. Через полчаса чистый, причесанный, надушенный прапорщик Красовский сидит на диване. Ждет. Своих часов у меня нет, как-то не было времени купить, но на стене ходики с кукушкой. Стрелки на размалеванном циферблате, кажется, застыли, а проклятая птица умерла в своем железном гнезде. Наконец, выскакивает, орет. Девять вечера. Почти сразу же – осторожный стук в дверь.
Это официант. Он вносит большую корзину, накрывает и сервирует стол. В благодарность даю подержать искалеченного "Буре". Он с почтением рассматривает и возвращает с поклоном. Я снова один, ее все нет. А кто сказал, что будет? Вдруг муж нечаянно возвратился, или сама передумала? Да мало ли что?
Встаю, меряю номер шагами. Хочется курить, но Олимпиада, как заметил, не любит запах папирос. Лезу в чемодан и нахожу последнюю сигару. Пожалел я папашины закрома! Обрезаю, закуриваю. Сигара хороша тем, что курить можно долго. Еще бы коньячку… Решено! Если к десяти Олимпиада не появится, попрошу официанта принести коньяк. Заглядываю в ведерко с шампанским. Лед почти весь растаял. Решительно несу ведерко в ванную и выплескиваю в умывальник. Из холодильника насыпаю нового льда. Я помешался, она не придет. Вот уже сигара истлела, и кукушка отметилась, но я все медлю с коньяком. Вдруг она все же появится? Не хочу встречать ее пьяным. Вы идиот, прапорщик! Не придет она, не придет…
Осторожный стук в дверь. Я не бегу, я лечу, я распахиваю дверь настежь. Это она – в меховой шапочке шапке с густой вуалью и каком-то странном пальто. Впускаю и помогаю раздеться.
– Прислуга не сразу ушла, – говорит она смущенно. – Потом извозчика долго не было. А это пальто служанки, мою шубку здесь знают…
Все, терпение мое кончилось! Хватаю и покрываю поцелуями сероглазое сокровище. Она слабо сопротивляется, но меня не остановить. Подхватываю ее на руки и несу к дивану. Она что-то лепечет, но я ничего слышу. В ушах стук сердца, скоро я ощущаю, как бьется и ее сердечко. Мы вместе, мы одно целое, это так упоительно!
Спустя несколько минут она встает и оправляет платье. Лицо у нее сердитое.
– Теперь я знаю, почему ты герой! – говорит язвительно. – Если ты на немцев бросаешься, как на женщин…
Сердце мое замирает и падает ниже колена.
– Вам может показаться это странным, Павел Ксаверьевич, но я и в самом деле, шла к вам поговорить, и только за этим! У вас за обедом было такое лицо! Я боялась: совершите какое-либо безумство…
Выходит, я ее изнасиловал. О, Господи! Да я…
– Что с вами?! Павел Ксаверьевич?!. – лицо ее маячит надо мной.
– Олимпиада Григорьевна! – делаю усилие и встаю. – Я даже не знаю, как просить прощения… Я забылся, я потерял рассудок… На миг вообразил, что меня полюбили. Это невозможно.
– Отчего ж невозможно? – вздыхает она. – Очень даже возможно! Как раз об этом я хотела поговорить. Объяснить: у меня есть долг перед мужем, а вы молоды, красивы и легко найдете другую женщину. Мы должны найти в себе силы образумиться и сдержать чувства. Я целую речь в уме заготовила. Вы мне слова не дали сказать!
Молчу, потому, как ничего не понимаю.
– К тому же вы дурно воспитаны. К вам в гости пришла женщина, а вы, вместо того, чтоб пригласить ее отужинать, сходу стали приставать. Я, между прочим, проголодалась, гуляючи на морозе!
Подхватываю ее на руки и несу к столу. Усаживаю, наливаю шампанское, придвигаю блюда. Она действительно голодна и ест с аппетитом. Смотрю с замиранием сердца. Она поднимает голову:
– Почему сам не ешь?
– Не хочется.
– Так и будешь смотреть?
– Так и буду. Мне доставляет удовольствие.
– Я думала: удовольствие тебе доставляет другое! – язвит она.
Опускаю голову, вздыхаю:
– Могу я хоть как-то загладить свою вину?
– Это мы посмотрим! – она ставит на стол пустой бокал. – Как ты умеешь заглаживать…
11
