несколько минут придется потерпеть.
Бутылочка с водой, катавшаяся туда-сюда по столу, наконец падает мне под ноги, и я слышу, как Франческа командует в стерео, по внутренней и громкой связи:
– Бортпроводники, займите свои места!
Мы пристегиваемся, и я смотрю в иллюминатор на вроде бы безмятежное ночное небо. Еще шесть-семь часов, прежде чем покажется Австралия, а я уже за семь с половиной тысяч километров от дома. Я так скучаю по Софии, что у меня начинает болеть в груди; любовь и чувство вины крепко переплелись, и разделить их невозможно. Не надо мне было от нее уезжать. И вообще, я не должна здесь находиться.
Я крепко зажмуриваюсь и молча твержу бессмысленные обещания. Пусть никто не пострадает, и я больше ее не оставлю, не стану летать… У меня вдруг возникает абсурдная мысль, будто кто-то знает о случившемся в летной школе: я уцелела, когда должна была погибнуть. Я обманула судьбу.
– Это просто турбулентные потоки, – слышу я голос Эрика с соседнего откидного сиденья. Я отрываю руки от колен. Он думает, что я испугалась, что мы разобьемся, однако меня пугает нечто более страшное, чем авиакатастрофа.
Зачем Кирквуду фотография Софии?
Может ли он быть связан с ее биологической, кровной семьей? Несколько лет назад мы столкнулись в детском центре с ее биологической бабкой, и я до сих пор помню охвативший меня страх, когда я увидела, как она глядела на Софию. Хочет ли родня Софии забрать ее обратно? За пять лет они ни разу не попытались вступить с нами в контакт.
Я не могу избавиться от мысли, что это наказание, некая карма, за все то время, когда я стонала от поведения дочери, сжимала кулаки и выла, глядя в потолок: «Я больше не могу!»
Однажды я написала себе записку. Мы прекрасно провели день, играя в парке – Адам, я и София, – и завершили его горячим шоколадом, усевшись в халатах за кухонный стол. Вскоре Адам уложил дочь спать, а я вытащила телефон и написала записку, вставив ее между списками покупок и множеством напоминаний найти водопроводчика и проверить внутриматочную спираль.
Начиналась она словами: Я люблю свою дочь.
Люблю, как она запоминает все, что написано на информационных табличках в зоопарке. Когда она уверенно говорит другим посетителям, что это на самом деле горилла – у мартышек хвосты. Я люблю ее за то, что она захотела поделиться с мальчишкой мороженым, когда тот уронил свое на землю. Она смешная, умная и жадная до новых знаний. Больше всего я люблю ее потому, что она наша, а мы принадлежим ей.
Три дня спустя, когда София наорала на меня: ненавижу тебя, чтоб ты сдохла, я заперлась в туалете на первом этаже и несколько раз перечитала записку.
Я люблю свою дочь, я люблю свою дочь, я люблю свою дочь.
Какой матери нужны подобные напоминания?
Такой, как я. Потому что попытки вспомнить, что любишь ту, кто кричит тебе «Ненавижу!», швыряет на пол чашку с заваренным тобою чаем, равносильны попыткам вспомнить лето, когда за окном минус два. Это как вспоминать, как голодала, когда отдыхаешь после воскресного обеда. Это преходящие и мимолетные ощущения, слишком быстро забываемые и вспоминаемые отстраненно, но не прочувствованно.
Я люблю свою дочь.
Теперь мне эта записка не нужна. И напоминание тоже. Мне даже не надо представлять ее лицо и вызывать воспоминания. Чувство к Софии разливается по каждой клеточке моего тела, по всем нервным окончаниям, пока не охватывает меня целиком. Всеобъемлющая и нескончаемая любовь.
А еще страх.
Я выискиваю в памяти подробности первой половины полета, но ничего странного не нахожу, никаких признаков того, что Роджер Кирквуд оказывал мне какое-то особое внимание. В его бумажнике не обнаружилось ничего интересного. Платиновая карта постоянного пассажира «Уорлд эйрлайнс», фотография, на сей раз профессионально напечатанная, вероятно, его жены и взрослых детей, и визитная карточка, объясняющая, что он был директором по продажам в фирме безалкогольных напитков.
Как только нам разрешают подняться с откидных сидений, я понимаю кое-что. Фотография жены и детей Кирквуда была аккуратно вложена в отделение для записок, визитная карточка вставлена в секцию вместе с кредитными и дисконтными картами. Но фотография Софии, строго говоря, находилась не внутри его бумажника, ее просто засунули в свернутый пополам кусочек кожи. Я еще раз прокручиваю в памяти момент, когда вытащила его из кармана пиджака, и мне кажется, что фото не вкладывали туда, а торопливо впихивали, при этом помяв.
Мог ли кто-нибудь поместить фотографию в бумажник Кирквуда втайне от него? Кирквуда тоже убили? Человек, пронесший на борт шприц и фото Софии, и есть убийца?
Я направляюсь к бару, не обращая внимания на тихое ворчание Эрика, что я пренебрегаю своими обязанностями. Когда прохожу мимо него, Финли поднимает руку, и я подавляю в себе раздражение.
– Сейчас я немного занята, уверена, мама тебе поможет. Разбудить ее? Она наверняка проголодалась.
– Мама велела ее не беспокоить. Она терпеть не может летать, так что глотает таблетку, а потом спит весь перелет.
– Везет же маме, – отвечаю я сквозь сжатые зубы. Потом беру наушники, перепутанные еще больше, чем прежде. – Слушай, я их через минуту распутаю, ладно? – Финли явно не хочет расставаться с наушниками. – И верну их тебе, обещаю. – Он слишком воспитан, чтобы возразить, я сую наушники в карман, несомненно, запутывая их еще сильнее.
Кресла в баре обтянуты синим бархатом с изумрудной каймой, и сотни огоньков на потолке создают ощущение, будто ты в ночном клубе. Не хватает только музыки. Лишь когда смотришь в иллюминаторы, то вспоминаешь, что летишь в самолете и между тобой и землей нет ничего, кроме многих километров воздуха.
– Мужчина, который умер, – обращаюсь я к Хассану, стараясь не выдать беспокойства. – Ты с ним говорил?
– Я подавал ему вино. Болтали так, ни о чем, сама знаешь. – Он смотрит на мои руки, и я понимаю, что сминаю бумажные салфетки в тугой шарик.
– Он что-нибудь сказал?
– О чем?
О моей дочери. О странном привкусе вина. О ком-то, положившем ему в бумажник фотографию. Хассан кивает в сторону сидящих в углу Джейми Кроуфорда и его жены.
– Он с ними о чем-то разговаривал.
Я быстро прохожу через бар.
– Прошу прощения за вторжение, – произношу я. – Не могли бы…
– Да, конечно. – Бывший футболист вальяжно улыбается, встает и обнимает меня за плечи. – Каз нас сфоткает, где ваш телефон?
– Нет, я не… – Делаю глубокий вдох, пытаясь успокоиться. – Я не насчет фото, просто хотелось кое о чем с вами поговорить.
Он пожимает плечами, словно намекая, что я много теряю, и снова садится.
– Вы сказали, что скончавшийся пассажир буквально хлестал портвейн.
– За полчаса, наверное, четыре
