Это что, поступок смелого человека? Или это толпа?
Согласно газетным сообщениям, в тот день в Сплите погиб один солдат. Вполне может быть, что им был этот танкист. Мне приходилось читать статьи, где рассказывалось про ужасные убийства в Югославии – убийства жестокие, с расчленением живых человеческих тел. Мы знаем, что журналисты часто преувеличивают, чтобы было чем заполнить газетные полосы, выпуски новостей, фильмы. О человеческой натуре иллюзий мы тоже не имеем: это сидит во всех нас и, несмотря на все достижения научно-технического прогресса, иногда прорывается наружу. Мы знаем, как ведет себя толпа, особенно агрессивная. Но, опять-таки, эта толпа – не мы. На беспорядки в Югославии легко не обращать внимания; нестабильное государство; «это не мы». Еще легче не обращать внимания на беспорядки в ЮАР или Индии – эти страны, столь удаленные от нас географически и далекие культурно, очевидно «не мы»: ведь там, среди «неразвитых», «нецивилизованных», «примитивных» (терминология 19 столетия) народов, беспорядки – в порядке вещей, разве не так? Но точно так же можно не обращать внимания и на беспорядки, происходящие за окнами вашего дома. Лондон, почти центр, толпа, беспорядки – но это толпа, приходим мы к выводу, то есть не мы. А вот уже в провинции толпа бушует, недовольная закрытием пабов – но это опять-таки толпа, опять-таки не мы.
31 марта 1990 года в Лондоне в ходе демонстрации протеста против введения подушного налога разразились массовые беспорядки, в которых пострадало 132 человека, 20 полицейских лошадей, было разгромлено 40 магазинов, а всего урон исчислялся миллионами фунтов стерлингов. В демонстрации участвовало сорок тысяч человек. А сколько в беспорядках? Трафальгарская площадь добрых три часа принадлежала им. Сколько их там было? Три тысячи? Пять? Десять? Англия, написали на следующий день в газете, где я работал – цивилизованная страна. Как такое могло случиться? Видимо, одиозные политики спровоцировали протестантов. Видимо, во всем виноваты отбросы общества, маргинальные элементы, анархисты, несостоявшиеся революционеры, противники демократии. Речь прокурора в суде вполне могла принадлежать Бурку – или Тайну, или Ле Бону. Толпа, похоже, опять-таки оказалась не нами.
Двумя годами ранее, 19 марта 1988 года, в участников похоронной процессии в Белфасте едва не въехал серебристый «фольксваген пассат». Покойного, тридцатилетнего Кевина Брэди, три дня назад убил фанатик-юнионист. Водителя и пассажира (оба – армейские сержанты, были в тот день в штатском) скорбящие выволокли из машины, избили, сорвали одежду и пристрелили, оставив истерзанные тела лежать на земле.
Это что, поступок смелых людей? Или это толпа?
За гробом шли две тысячи человек. Некоторые из них были членами ИРА; можно предположить, что среди прочих были их сторонники. Подавляющее большинство, однако, можно отнести ко вполне добропорядочным членам общества: таксисты; лавочники; люди, у которых есть семьи, работа, имущество. Да и само убийство происходило на фоне симпатичных домиков, припаркованных рядом машин, деревьев – это было в пригороде. Кто они, участники этой процессии? Если верить Тому Кингу, впоследствии секретарю правительства Северной Ирландии – террористы, исчадия ада. Если верить пресс-секретарю полиции Ольстера – лишенные жизненных ориентиров граждане. Голодные хищники римского колизея («Санди Телеграф»), животные, пылающие ненавистью («Индепендент»), племя каннибалов («Санди Таймс»). «Нет такой низости», – сказала Маргарет Тэтчер, – «до какой эти люди не могли бы пасть». Хулиганы, террористы, отребье, «отродье ИРА». И тут же начались поиски лидеров – все время ищут лидеров, и они моментально были найдены в лице лидеров ИРА, превративших людей в «озверевшую средневековую толпу».
Давайте попробуем спроецировать ту ситуацию на себя. Вы пришли на похороны друга, может быть – родственника, вместе с еще тремя людьми убитого в ходе беспорядков, всего в ходе которых пострадало более шестидесяти человек. Перед похоронами вас обыскивают на предмет оружия. Наконец траурная процессия начинается. А через полчаса появляется автомобиль, несущийся вам навстречу на дикой скорости. Больше машин на улице нет. Включены фары, водитель жмет на сигнал. Не сбавляя скорость, машина вылетает на тротуар и едет прямо в направлении группы детей. Они разбегаются в стороны, автомобиль останавливается, его заносит так, что он перекрывает дорогу катафалку. «Пьяные!», кричит кто-то. «Британцы! Это британцы!», кричит кто-то еще. Вы испуганы. Все испуганы, две тысячи человек – действительно две тысячи? – окружают машину. На нее обрушивается град ударов, кто-то забирается на крышу, и когда водитель вылезает из автомобиля, в руках его появляется пистолет – пистолет?
Любая толпа чувствует, когда нарушает закон, и те, кто был в этой, отлично понимали, что могут лишить этих двух людей жизни. И что, вы всерьез считаете, что могли бы остановить их?
Толпа – не мы. Никогда. Еще двумя годами раньше, две субботы, последняя апреля и первая мая, беспорядки у агентства Ньюс Интернэшнл в Уоппинге. Только что вроде бы взрослые, рассудительные люди – полисмены и работники агентства, у которых есть семьи, кредиты в банке, которые платят налоги – вдруг начали вести себя абсолютно иррационально. Но это я так думал. В газетах на следующий день я прочитал, что беспорядки стали следствием действий анархистов и провокаторов. Еще годом ранее, в мае 1985 года, Эйзель: виноваты не фаны «Ливерпуля». Один за другим авторитетные люди – мэр, бывший судья, владелец футбольного клуба – заявили, что беспорядки организовали члены Национального Фронта, не из Ливерпуля, из Лондона. Еще годом ранее, в 1984-м. Беспорядки шахтеров: снова провокаторы, плюс леворадикальные группировки. И даже само футбольное насилие: не обычные суппортеры, а меньшинство – траблмейкеры, подонки, криминальные элементы, ложка дегтя в бочке меда; именно это я повторял про себя, когда в последнем туре сезона, через четыре часа после того, как я шел по улицам Тотенхэма вместе с парнями из Манчестера, стал свидетелем грандиозной драки у вокзала Кингз Кросс. В драке участвовали фаны многих клубов – лондонцы возвращались домой, провинциалы уезжали. Куда бы я ни бросал взгляд, всюду шла массовая драка – жестокое, просто-таки средневековое в своей примитивности побоище. Движение перекрыли на целый час, но драка продолжалась. Вокруг вокзала тоже шла драка. Дрались на Йорк-уэй; дрались на Пентонвилл-роуд; дрались у входа на станцию метро. Прислушавшись, вдалеке я услышал вой сирен – это дрались у Юстонского вокзала. Я поймал такси и попросил водителя повозить меня взад-вперед по Юстон-роуд. Там было море полиции, пожарные, машины скорой помощи, в небе парили вертолеты – но драка все равно продолжалась. Сколько народу принимало в ней участие, подсчитать возможным не представлялось; но учитывая пространство, на котором все это происходило, дрались тысячи людей. Но эти тысячи – тоже не мы.
Пожалуй, нам стоит вернуться к югославской фотографии.
Она меня все больше заинтриговывает. Мужчины на ней хорошо одеты – двое в модных кожаных куртках, один в пиджаке и галстуке – судя по всему, у них хорошая работа, где-нибудь в офисе или магазине. Они вполне взрослые, с нормальными лицами, у одного даже стильная прическа. В их действиях виден расчет – к вооруженным людям они подошли сзади. Смело, но если подумать, риск, в общем-то, невелик. Вглядываясь в фотографию, я понимаю, что толпа, окружив танк, оказалась неспособна совершить следующий шаг – вопиюще преступный, антиобщественный, противозаконный – пока один человек, усатый, не вскарабкался на танк. И он никакой не лидер, по крайней мере, не в том смысле, в каком принято говорить про лидеров толпы. Он пришел сюда не возглавлять, призывать, убеждать, гипнотизировать, не вести за собой, да и не получилось бы у него это, если бы он попытался. И хотя по фотографии может сложиться впечатление, что он – главный виновник – в конце концов, вот же он, его хорошо видно – но никакого влияния на толпу он не оказывает. Он просто первым переступил черту, черту, которую все присутствующие там отлично видят, черту, отделяющую один тип поведения от другого. Он вышел за рамки под влиянием толпы, без толпы это было бы невозможно, даже если сама толпа не готова идти следом: пока не готова.
Эти рамки есть всегда; любая толпа изначально находится в определенных рамках. Есть правила: вот это можно, а вот это уже нельзя. У марша есть маршрут, есть пункт назначения. Пикетчики знают: вот сюда идти нельзя. Политическая демонстрация: есть политик, который ее возглавляет, ее связующее звено. Парад, марш протеста, траурное шествие: полицейский кордон, тротуар, улица, чужая собственность вокруг. Вот здесь толпа идти может, здесь – нет. Форма существования, стремящаяся к выходу за предел. Я уже говорил о том, как перманентное, физически ощущаемое единство, царящее на футбольном стадионе, приводит к тому, что индивидуум на время прекращает быть собой и растворяется в толпе, впитывая в себя ее эмоции, ее силу. Но опять-таки: это бесформие – кажущееся. Бытие зрителя очень, если можно так выразиться, структурировано: билет, подчеркивающий ваше право находиться на стадионе; и ворота стадиона, как бы говорящие: то, что можно здесь, внутри, нельзя там, снаружи. Сама архитектура служит демаркационной линией. Сам вид стадиона, бетонный или кирпичный снаружи, наводит на мысль, что мир «наружный» – пуст и никчемен, там ничего нельзя. А внутри – море лиц, стиснутых так близко, как только позволяют человеческие тела, и оно как бы говорит само себе: здесь все возможно. Снаружи – одно, внутри – другое; потом – опять наружу, и толпа прекращает быть толпой: все, матч кончился, толпа достигла конечной точки своего существования. В каждой толпе есть нечто, что держит ее в определенных рамках, контролирует то, что в принципе неконтролируемо.
