— Она всегда держится в глубокой воде?
— Всегда. Мы думаем, это потому, что там она находит больше пищи. Не так-то легко эту рыбу выследить. Понимаете, никогда не знаешь в точности, в какое время она пойдет на нерест. Ниже по течению, в Виндермире, рыбаки используют специальные сети, похожие на те, какими ловят и всех остальных рыб: щук, окуня, пеструшку, но здесь, у нас, в Баттермире, мы применяем особые снасти, чтобы поймать озерную форель. — Наступила пауза, и Мэри представила себе, как они перебирают снасти для рыбной ловли.
— И насколько большими бывают рыбины?
— Я видал и по десять, и по двенадцать дюймов длиной, почти три четверти фунта весом. Но вы за большими не слишком гоняйтесь: чем больше форель, тем она старше и тем хуже она на тарелке. Восемь дюймов — в самой раз. А, вот он. Вот ваш отвес.
Ясеневая удочка…
— Лучшая. Посмотрите-ка на эти четыре кольца… а на колокольчик? Леса около семидесяти футов в длину, а удилище должно быть вот такого размера… более фунта весом. Ну-ка возьмите в руки. У нас тут шесть боковых лесок, которые выбираются… разные по длине, видите… со спиннингами… это приманка… и все с крючками. Я соорудил эту снасть своими руками из кусочков медных монет.
— Очень остроумно.
— Таким образом, вы идете по глубокой воде, таща за собой эти снасти, пока не зазвенит колокольчик. Если вам повезет, то вы поймаете по рыбине на каждую из боковых лесок.
— Думаю, теперь я все понял, мистер Робинсон.
Мэри едва не рассмеялась вслух над совершенно серьезным тоном Хоупа. Если бы ее отец велел ему тут же взять снасти в руки и закинуть лесу в воду, она бы нисколько не была удивлена.
— Когда-то соленая форель была очень популярна, мне рассказывали, что Генрих Восьмой приказывал подавать ее целыми бочонками, а потом еще были пироги с озерной форелью… некоторые из них весом в три или даже четыре стоуна[30]. Теперь ее все больше готовят в горшках. Мэри тоже умеет. Просто удивительно, сколько за нее платят в это время года.
— Возможно, вам следовало бы позволять своей дочери готовить ее куда больше. «Ваттермирская форель». Вы могли бы доставлять ее в Кесвик и рассылать ее отсюда по всей Англии.
— Мне бы потребовался агент.
— Стоит только свистнуть, и агенты набегут, — заметил Хоуп. — Путешествия по Озерному краю уже выходят из моды. Куда бы вы ни отправились, всюду висят картины с пейзажами озер и гравюры с изображениями озер и истории с описаниями посещений тех же самых озер, теперь здесь люди строят особняки; и уж коли возник интерес, мистер Робинсон, то всегда открывается пространство для торговли.
— У нас тут в «Рыбке» побывал не один знаменитый писатель, — подтвердил Робинсон. — Вы, должно быть, слыхали о «Бродяге» капитана Бадворта?
Хоуп кивнул, его воображение уже захватил план развивающегося торгового предприятия.
— Вы могли бы делать специальные горшочки… изысканные горшочки для дворянства, вручную расписанные рисунками озер, которые придали бы им особенную ценность… а на горшках достаточно больших размеров вы могли бы написать «Рыбка»… нет, «Озерная форель — Баттермир, сердце знаменитого Озерного края». Я могу поискать кофейни, которые бы с удовольствием заказали огромное количество… если то, что я пробовал вчера вечером, можно взять за образец…
— Да уж, так и есть, можете положиться на мое слово…
— Ну, тогда через несколько месяцев у вас здесь будет свое бурно развивающееся торговое дело, мистер Робинсон. Один или парочка местных парнишек помогут вам ловить форель, Мэри может ее готовить и укладывать в горшочки… вам придется выставлять свои горшочки на продажу, но вся округа полна людей, которые бы могли на вас работать. Или на вашу дочь.
— Я полагаю, — произнес Джозеф Робинсон довольно сухо, желая остановить полет его фантазии, — что моя дочь и так в достаточной мере загружена работой.
— И сколько еще это будет продолжаться, мистер Робинсон? — Хоуп не удержался и слегка сболтнул лишнего. — Сколько?
Мэри пошла прочь.
Забравшись выше Бертнесского леса, она увидела озеро и принялась наблюдать за двумя мужчинами, которые рыбачили все утро напролет…
Что привлекло такого важного джентльмена в столь одинокое, заброшенное местечко? Создавалось впечатление, будто он дорожил своим затворничеством, однако его манеры исключали это, хотя он всеми силами стремился избежать компании местного мелкопоместного дворянства, которое, по мнению Мэри, было вполне достойно его общества. Возможно, он восстанавливал душевное спокойствие после утери великой любви — это, по крайней мере, придавало какой-то смысл бесцельности его поступков. Самое важное, думала девушка, пытаясь разобраться в его характере, что по мере того, как проходят дни, полковник, похоже, обретает твердость, обретает самого себя.
Теперь, куда бы Джон Август ни направился, чем бы ни занимался, ему казалось, будто Мэри неотступно наблюдает за ним, и он старался никогда об этом не забывать. И все же, если быть откровенным, притворяться ему не приходилось. Внезапно он обнаружил — и это походило на откровение свыше, — что если ему доводилось руководствоваться собственными потаенными желаниями и если они совершенно отвечали тем целям, которые он ставил перед собой, то во всех своих действиях он находил лишь простоту и радость. Хоуп неустанно переделывал собственную натуру. Когда-то, в силу обстоятельств, он словно бы возвел в душе своей плотину, что наглухо отделяла его от его собственного детства, от лучшей части его самого. С момента строительства этой плотины все его земное существо стало жестоким, злобным и греховным. Однако теперь в этой плотине появилась брешь. Вода из родника, об истоках которого он давным-давно забыл, утерянная энергия юных и понапрасну растраченных лет хлынула в его тело, сознание и дух, и теперь Хоуп, вдруг вновь обретя целеустремленность, смотрел на окружающий его мир с удивительным ощущением собственной правоты. Налегая на весла — он просто не мог сидеть сложа руки и ждать, когда зазвенит колокольчик на снастях, — Джон снова ощутил себя мальчишкой. Ему еще только предстояло стать личностью, которой он так и не стал. Он едва сдерживал в груди крик восторга. И ее отдаленность, и даже ее настороженность по отношению к нему тоже являлись частью вновь обретенной им невинности.
Ему предоставлялась последняя возможность обрести здесь, в этой долине, рядом с Мэри такой долгожданный и желанный покой… именно о том он и думал, медленно и с силой налегая на весла. Казалось, что он близок к состоянию умиротворенности, как никогда. И сегодня ночью в своем дневнике он попытается выразить то счастье, которое охватило его.
* * *
В тот самый день, когда полковник Хоуп отрекомендовался во дворе гостиницы «Голова королевы» в Кесвике, Колридж, всего в каких-то ста ярдах от этого места, как раз писал письмо, содержавшее такую мысль: «Я всегда находил, что гибкий и беспокойный склад ума предпочтительней, нежели сколь угодно глубокие впечатления, доставляющие удовольствие».
В тот день, когда Джон Август отправился ловить озерную форель в Баттермире с мистером Робинсоном, а Мэри поднялась на вершину холма над лесом, чтобы оттуда наблюдать за ними двоими, Колридж проезжал как раз между ними. Согласно Де Куинси[31], Колридж имел «самый широкий и многообъемлющий ум, самый утонченный и всесторонне развитый, который когда-либо существовал в истории человечества». Его возраст приближался к тридцати. Окончательно измученный постылой женитьбой, заядлый курильщик опия, он страдал от еженощной бессонницы, страдал от постоянных фурункулов, от ночных кошмаров и безнадежного положения. Его все чаще посещала навязчивая мысль убить собственную жену и детей, а затем покончить жизнь самоубийством. Однако христианское благочестие всякий раз брало верх над отчаянием, и в конечном итоге ему пришлось отказаться от подобного намерения. Но под влиянием чар этого лета, 1802 года, он вновь обрел неожиданный и необычный прилив энергии и счастья, которые, будто по воле Господа, случайно совпали с появлением в этих краях Хоупа. Возможно, это случилось отчасти потому, что его кумир и друг Вордсворт, который относился к нему точно к собственному рабу, покинул край. Отправившись во Францию и поселившись там со своей любовницей и дочерью, Вордсворт в дальнейшем намеревался вернуться в Англию, дабы сочетаться браком с предметом своей первой, еще детской любви.
Может статься, после долгих мучений, которые едва не окончились фатальной трагедией, Колридж вдруг открыл для себя, что его брак — весьма терпим. Однако после восьми дней настоящей бури страстей и беспрерывных, безудержных хождений по холмам и по берегам озер он выбрал минутку, устроился на одном из валунов крутого склона самой высокой горы Англии и написал пламенное письмо женщине, которую он желал бы назвать своей возлюбленной. Или же, вполне вероятно, Колридж, как и Хоуп, неожиданно обрел иной путь к счастью. «Уж коли мое воображение или сердце должны обогатиться, — писал он, — я должен оставаться в одиночестве».
