с контрреволюцией Северного Кавказа нам, большевикам, пора покончить с оппортунистическими иллюзиями в своих рядах. Пора, опираясь на революционные массы и армию, поднять вооруженную борьбу за власть.
— Да, да, — вставил спокойно Серго Кавжарадзе, — Махатадзе прав. В Закавказье создались именно те условия, которыми Ленин определял необходимость восстания.
— Вы забываете о самобытности и сложности обстановки в Грузии… — загорячился Сагарадзе.
— Мы не отрицаем того, что обстановка действительно очень сложна, — возразил Кавжарадзе с обычной для него выдержкой, — но ведь нынче обстановка определяется прежде всего тем, что с севера на нас готовы обрушиться силы контрреволюции, а с запада и юга — их союзники, иностранные интервенты, что меньшевики заодно и с теми и с другими. Только на востоке, в Баку и в прилежащих к нему уездах, установлена советская власть. Мы должны действовать в тесном союзе с бакинцами.
— О каком союзе может идти речь, если на пути в Баку — мусаватистская Ганджа…
— Неужели вы считаете мусаватистов сильнее наших меньшевиков? Не стоит спорить. Совершенно ясно, что все каши доводы в пользу осторожности — это картонный щит, прикрывающий оппортунистическую трусливость. Незавидная позиция! «Против боязливого, — говорится о такой позиции, — поворачивается клинок собственного меча».
Вано прошел в комнату рядом с типографией, где помещался большевистский комитет, и, не снимая шинели, сел писать передовую статью.
4
На другой день Вано с письмом Круглова и деньгами, собранными в редакции, отправился к Маринэ, чтобы сказать ей правду о судьбе сына.
Он шел по Пастеровской улице к парому. Холодный январский ветер гнул тополя в Верийском саду. Вороны то и дело стаями срывались с верхушек деревьев и, покружив с карканьем в воздухе, снова садились на ветки. У берега Куры, скрипя, покачивался паром. По ту сторону Набережной, за садом, на склоне горы, тесно жались друг к другу лачуги городской бедноты. Ветер трепал развешанное на заборах и веревках старое белье, тряпье и развевавшуюся, точно флаг, детскую красную рубашонку. Паром отчалил и начал медленно пересекать реку… Однозвучный плеск волн, завывание ветра доносились до слуха Вано, как плач умирающего ребенка, как рыдание матери над ним. На душе стало еще тоскливее. Сойдя с приставшего к берегу парома, Вано поднял воротник шинели и направился к Ольгинской улице.
Маринэ не могла уснуть. Ветер хлопал воротами, и старухе казалось, что вот-вот кто-то явится и сообщит ей худую весть. Лицо ее передернулось, и она заплакала.
Было уже за полночь. Пропели первые петухи. Старуха оделась, затопила железную печь и, согнувшись, села перед ней на скамеечку. Сложив на коленях свои натруженные руки, она тихо напевала, точно сидела у колыбели младенца, и покачивалась в такт песне:
Пусть день скорей настанет,
Пусть солнце к нам заглянет…
Маринэ неподвижным взглядом уставилась на полыхавшие огнем глазки печной дверцы. Большая куча белья ожидала ее в углу. На полу стояли лохань, таз и ведро. Но прачке было не до работы.
Глядя бесцветными, старческими глазами на огонь, она думала о своем сыне. Ей вспомнилось, как Пето, будучи ребенком, просыпался чуть свет и она, умыв и одев его, сажала к себе на колени и кормила, словно птенца, хлебом, размоченным в молоке. В дурную погоду она повязывала ему голову большим платком, концы которого торчали на спине, словно хвостик у воробышка. Мальчик целыми днями бегал по двору, а мать, стоя у лохани, знай, покрикивала: «Пето, не трогай! Пето, куда ты? Пето, вот я тебе!..»
И вот теперь смерть грозила отнять у нее, одинокой женщины, единственного сына, единственную надежду, опору ее старости.
Рано утром кто-то постучал в дверь. Маринэ поднялась с трудом.
— Кто там? — спросила она.
Дверь отворилась. Старуха не сразу узнала раннего гостя.
— Здравствуйте, Маринэ, — тихо произнес Вано.
— Ах, это ты, Вано! — воскликнула старушка, разглядев его и подавшись вперед. — Что так рано?.. Неужели худую весть принес?..
— Маринэ, вы знаете, что я и Пето — товарищи… Вы знаете, что мы с ним служили одному делу. На прошлой неделе я и Пето участвовали в шамхорском бою…
Почувствовав недоброе, старуха стала торопить Вано. Но он и без того спешил.
— Ну что?.. Говори, говори! — бормотала она, закрыв глаза и схватившись рукой за сердце. — Ничего не утаивай. Я мать. Знаю, за что боролся мой сын…
Вано почувствовал некоторое облегчение. Решив, что Маринэ не сомневается больше в гибели сына и мужественно отнеслась к этому, он рассказал ей, как все это произошло.
Старушка как подкошенная повалилась на пол. Вано бросился к ней, поднял ее, перенес на тахту и побежал звать соседей.
Через несколько минут сверху спустились Вардо и Нино, няня Саломэ и соседи. Они привели Маринэ в чувство, пожалели ее, поговорили и ушли.
Саломэ, задержавшись у дверей прачки, объясняла соседям:
— Сына убили у нее. Единственного сына. Очень жаль несчастную.
Несчастье Маринэ не помешало, однако, приготовлениям к именинам в доме Макашвили.
ИМЕНИНЫ
На дальнейшей ступени преувеличения (больной человек) достигает крайности… Наступает мания величия, и больные в изобилии приписывают себе титулы, власть и богатство. Они — депутаты, графы, князья, генералы, цари, императоры, попы, боги.
И. И. Мечников
1
День святой Нино был издревле одним из самых почитаемых в Грузии, а имя Нино — одно из самых распространенных. 14 января в тифлисских домах было оживленнее, чем в остальные дни. Во многих квартирах раздавался звон бокалов, слышались застольные песни.
С утра родственники, друзья и знакомые поздравляли Нино Макашвили, присылали ей подарки.
Эстатэ Макашвили был известен в городе не только как адвокат и общественный деятель, но и как хлебосольный хозяин, как отменный тамада и тонкий знаток кахетинских вин. Обожая свою профессию, он не чужд был политики, покровительствовал искусству и считался меценатом.
Гостей собралось много. В кабинете Эстатэ вели беседу адвокат Петре Карелидзе, сенаторы Георгий Дадвадзе и Антон Вахек, директор гимназии Дата Микеладзе, генерал Чиджавадзе, учитель Шеманский и капитан Джибо Макашвили.
В гостиной Платон Могвеладзе, поэт Рафаэл Ахвледиани, артист Вано Сараджишвили и художник Миха Мачавариани развлекали дам.
Разговор в кабинете вращался вокруг шамхорских событий. Петре Карелидзе, член Тифлисского Совета рабочих и солдатских депутатов, наивно возмущался:
— В конце концов хотелось бы знать, кто отдал приказ о посылке в Шамхор Абхазава и бронепоезда?
— Нет, вы скажите, по чьей директиве действовал полковник Магалов? — в свою очередь недоумевал сенатор Дадвадзе. — Ведь если он проделал все это самовольно, то его необходимо привлечь к ответственности!
Командир второй артиллерийской бригады генерал Чиджавадзе знал подоплеку шамхорского дела, но предпочитал молчать. В
