Однако между строк честного сенатского панегирика коллективным добродетелям этих женщин, как и за скульптурными строениями, демонстрирующими семейное единство, многие люди видели, что не было гармонии в семейном доме Юлиев-Клавдиев, как хотел бы их уверить режим Тиберия.
Напряжение между Агриппиной и ее родственниками из-за подозрительной смерти ее мужа не исчезло после окончания дела против Пизона и Планцины. В день похорон Германика Тиберий был взбешен приемом, оказанным людьми Агриппине, которую они назвали «славой страны, единственным настоящим потомком Августа».[344] Затянувшаяся антипатия между ними устойчиво росла в течение нескольких последующих лет. Их вражду обостряли козни Луция Элия Сеяна. Ветеран военных кампаний Юлиев-Клавдиев в Германии и на Востоке, Сеян был в 14 году назначен Тиберием на пост префекта претория, то есть главы императорской личной гвардии, и в этой должности начал приобретать все большее влияние. После смерти Германика биологический сын Тиберия Друз Младший стал де-факто наследником трона. Но его смерть в 23 году в возрасте тридцати шести лет — при обстоятельствах, приведших позднее к обвинению в отравлении его женой Ливиллой, которая, как говорят, имела связь с Сеяном, — снова отклонила маятник наследования в сторону семьи Германика. Теперь надежды опирались в основном на троих сыновей Германика: Нерона Цезаря, Друза Цезаря и Калигулу.[345]
Жаждущий власти коварный Сеян пользовался своими возможностями разжигать незаживающее чувство обиды между Ливией и Агриппиной, пытаясь разжечь вражду императрицы и ее сына к вдове Германика. Он играл на том, что Тиберий называл «непокорностью» и «плохо скрытыми женскими амбициями». В этих попытках ему способствовали женские представительницы из окружения Августы, включая женщину по имени Мутилия Приска, — которая, как говорят, оказывала «большое влияние на старую леди», и Ливиллу, сестру Германика.[346]
Тем временем отношения между Тиберием и матерью в 20-х годах были не менее тернистыми, чем в предыдущем десятилетии. Публичным демонстрациям их согласия противоречат сохранившиеся в литературных источниках слухи о дальнейших конфликтах. 23 апреля 22 года освящение ею возле театра Марцелла статуи возведенного в божественность Августа вызвало у Тиберия вспышку гнева, когда она в сопровождающей надписи поставила свое имя над его именем — это подтверждается сохранившейся записью о надписи в календаре того периода, Fasti Praenesyini.[347] Вероятно, то было нежелательным для Тиберия напоминанием о прежних попытках Сената называть его уменьшительным именем «сын Ливии».
Когда вскоре после этой ссоры Ливия почувствовала, что серьезно заболела, от народа скрыли дурные отношения между матерью и сыном. Демонстрируя сыновний долг, Тиберий вернулся назад в Рим из Кампании, где поправлял здоровье, чтобы быть около нее. Восьмидесятилетняя императрица оправилась от болезни, и среди благодарений за ее выздоровление позднее в этом же году на римском монетном дворе была выпущена монета dupondius, изображающая ее портрет с надписью под ним Salus Augusta — сильно запоздавший дебют для самой долгоживущей и самой влиятельной женщины в семье Юлиев-Клавдиев.[348] Слово Salus означало здоровье или благополучие, оно не только отсылало к выздоровлению Ливии, но также провозглашало здравицу империи, для которой та являлась официальной матерью. В том же году была отчеканена другая монета, бронзовая (sestertii) с изображением carpentum — колесного экипажа, запряженного мулами, раньше служащего исключительно для использования весталками. На монете была нанесена надпись SPQR Iuliae Augustae (Сенат и народ Рима — Юлии Августе). Впервые на официальных монетах женщина императорского дома определялась по имени, а не по контексту.[349]
Вид carpentum на ее монете явно указывал, что Ливии теперь позволялось использовать этот особый вид транспорта — что отделило ее от других аристократок, которые обычно должны были передвигаться пешком или в крытых носилках. Позже в этом году Ливия также получила право сидеть с весталками среди зрителей римского театра, завершив этим набор особых привилегий, как у самых почитаемых жриц. И началось это с дарования ее мужем свободы от сопровождения мужчинами в далеком 35 году до н. э.[350]
Но все-таки слухи о конфликте между ней и Тиберием продолжались. К 26 году, когда Тиберий решил уехать из Рима и поселиться сначала в резиденции в Кампании, а затем на острове Капри, Ливия уже отчаялась уговорить своего сына добавить провинциального кандидата по ее выбору в судейский список. Это заставило ее сообщить императору несколько нежелательных домашних историй о реальном мнении его отчима о нем.[351]
«Тиберий согласился [с ее выбором судьи]… при условии, что указ об этом должен был содержать слова: „Император вынужден по настоянию его матери“. Ливия совсем потеряла терпение и вынула из шкафа письма Августа к ней, где тот называл Тиберия угрюмым и упрямым по природе. Говорят, что раздражение на нее из-за того, что она так долго хранит эти документы, а затем выступает с ними против него, и было его основной причиной для отъезда на Капри».[352]
Тем временем Агриппина тоже продолжала втыкать колючки в бок Тиберию. В том же году разразился скандал, когда одна из ее кузин, Клавдия Пульхра, была обвинена в аморальности, колдовстве и заговоре против императора. Агриппина сочла преследование Клавдии и других своих подруг атакой на себя лично и, по слухам, с яростью высказалась прямо в тот момент, когда ее дядя совершал акт жертвоприношения своему предку:
«Человек, который предлагает жертвы божественному Августу, не должен преследовать его потомков. Не в немых статуях живет дух Августа — я, рожденная с его божественной кровью, являюсь его воплощением! Я вижу опасность; и я ношу траур. Клавдия Пульхра — просто предлог. Ее падение, бедной глупышки, произошло из-за того, что она выбрала в подруги Агриппину!»[353]
В ответ на ее тираду сильно задетый Тиберий, как говорят, сказал: «А если бы ты не была царской крови, моя дорогая, я бы стал тебе вредить?»[354] После осуждения Клавдии Агриппина заболела. Она сломалась, когда во время визита Тиберия попросила у него позволения снова выйти замуж. «Я одинока, — сказала она согласно дневникам ее дочери, Агриппины Младшей, с которыми консультировался Тацит во время своих поисков. — Помоги мне и дай мне мужа! Я еще достаточно молода и замужество единственно достойное утешение. В Риме полно мужчин, которые примут жену и детей Германика». Но Тиберий побоялся политической угрозы и решил игнорировать эту просьбу.[355]
При всей шаткости положения Агриппины, усиленной тем фактом, что каждое движение, которое она делала, по слухам, отслеживалось агентами Сеяна, и при том, что она отказывалась есть пищу, подаваемую ей за столом ее дядей, выяснилось, что вдова Германика не осталась вообще без защиты. Несмотря на хорошо видную неприязнь между Ливией и Агриппиной вкупе с попытками Сеяна разжечь между ними раздор, остается фактом то, что пока ее приемная бабушка была жива, Агриппине не причиняли вреда.[356]
Но эта защита не могла длиться долго. Ливия была уже очень близка к концу жизни. В обществе, в котором продолжительность жизни большинства людей, даже высокого рода, была меньше тридцати лет, в котором, по современным оценкам, лишь 6 процентов людей доживало до шестидесяти, тот факт, что она прожила уже больше восьми десятков лет, был либо ошеломительным результатом хорошей наследственности, либо следствием высочайшей квалификации ее личных врачей — согласно записи в «Monumentum Liviae», в разное время у нее служили как минимум пять медиков.[357]
Как многие долгожители, она, согласно источникам, ежедневно принимала дозу алкоголя — в ее случае бокал красного вина из региона Пуцин в Северной Италии, — это предписание для пожилых людей позднее рекомендовалось Галеном, придворным врачом императора Марка Аврелия. Если следовать остальным его советам, то следует упомянуть диету, включающую использование слив как слабительного, но ограничивающую сыр, устриц, чечевицу, молоко и воду. Также Гален рекомендовал массаж, легкие физические упражнения и теплые ванны.
Старость для римских женщин была куда более удручающим временем, чем для мужчин. Многие страницы римской сатиры посвящены описаниям старух в виде беззубых морщинистых ведьм, предающихся сексу, алкоголизму или тщетным попыткам повернуть вспять процесс старения, употребляя лицевые маски и грим. Несмотря на многодетность и былую красоту, старые женщины теряли свое положение в обществе — хотя для немногих богатых женщин вдовство имело свою привлекательность в плане финансовой и социальной независимости от власти мужчины.[358]
