Как многие долгожители, она, согласно источникам, ежедневно принимала дозу алкоголя — в ее случае бокал красного вина из региона Пуцин в Северной Италии, — это предписание для пожилых людей позднее рекомендовалось Галеном, придворным врачом императора Марка Аврелия. Если следовать остальным его советам, то следует упомянуть диету, включающую использование слив как слабительного, но ограничивающую сыр, устриц, чечевицу, молоко и воду. Также Гален рекомендовал массаж, легкие физические упражнения и теплые ванны.
Старость для римских женщин была куда более удручающим временем, чем для мужчин. Многие страницы римской сатиры посвящены описаниям старух в виде беззубых морщинистых ведьм, предающихся сексу, алкоголизму или тщетным попыткам повернуть вспять процесс старения, употребляя лицевые маски и грим. Несмотря на многодетность и былую красоту, старые женщины теряли свое положение в обществе — хотя для немногих богатых женщин вдовство имело свою привлекательность в плане финансовой и социальной независимости от власти мужчины.[358]
В конце концов Ливия умерла в 29 году, в возрасте восьмидесяти шести лет, после более полувека пребывания на вершине женской пирамиды римского общества.[359] Сочувствующий ей римский историк сообщает, что Тиберий отреагировал на смерть матери с глубокой скорбью — хотя более враждебные источники заявляли, что император не сделал даже попытки посетить мать у смертного одра, ссылаясь на занятость, а затем, когда тело Ливии так сильно разложилось, что церемонию больше нельзя было откладывать, приказал проводить похороны без него.[360] Траурную речь произнес семнадцатилетний правнук Августы, Калигула, — бездельник, давший Ливии прозвище «Улисс в юбке». Похороны были скромными — из принципа бережливости, заложенного Августом, а пепел Ливии поставили в мавзолее мужа — вероятно, в алебастровой урне для праха того же типа, как и у других женщин, членов ее семьи.[361]
Дабы засвидетельствовать почтение Ливии, Сенат опять предложил беспрецедентные для женщины почести, включая предложение обожествить ее и поклоняться ей, как богине. Сенаторы проголосовали за то, чтобы построить арку — монумент в милитаристском духе, на основании того, что «она спасла жизнь не одному из них, воспитывала многих детей и помогала многим заплатить приданое дочерям».[362] Они также хотели издать указ, чтобы все женщины империи год находились в трауре. Но Тиберий настоял, чтобы дела шли как обычно, запретив обожествлять мать, а также отказался выплатить определенные финансовые посмертные суммы, указанные в ее завещании. Он позволил отметить ее статуями и уступил в деле с аркой на условии, что именно он займется ее воздвижением. В итоге арка так и не была построена. Тиберий заявлял, что, отвергнув обожествление Ливии, он не проявил мелочность, а просто сделал то, что хотела его мать. Сам публичный отказ в почестях мог тогда, как и сейчас, служить пропагандистским целям, точно так же, как и сами почести, — урок, когда-то продемонстрированный Августом при отказе от власти, предложенной ему Сенатом. Даже после смерти его любимой сестры Октавии Август отменил почести, первоначально предложенные Сенатом. Точно так же некоторые в то время считали, что Тиберий держал в уме нечто иное, а вовсе не неприязнь к женщине, которая возвысила его и чьей внушающей ему благоговение власти над собой он, как все считали, сопротивлялся.[363]
Образ Ливии как железной леди Рима, холодной, умной, сторонницы женской политики, является одним из самых стойких в римской имперской истории. Он приобрел широкое распространение в последующих пересказах как в художественной, так и в нехудожественной литературе. Но все эти пересказы и трактовки, как правило, принижают роль Ливии как пионера имперской materfamilias, упрощают сложность ее личности и роль ее в римской общественной жизни.
Все остальные императоры династии Юлиев-Клавдиев, которые шли по стопам Августа, были прямыми потомками Ливии — но только двое могли заявить о таком же отношении к Августу. И все ясно понимали ее важность в законности наследования ими власти.[364] Поэтому ее портреты продолжали изготавливать, и несмотря на то, что Тиберий отказал в ее обожествлении, Ливия в итоге все-таки стала первой римской императрицей, которую объявили богиней, — хотя ей и пришлось подождать несколько лет, чтобы эта честь была дарована ей одним из ее потомков. После этого в римских провинциальных городах, таких как Лептис Магна, немедленно воздвигли культовые статуи, которые явно приглашали к поклонению ей, как божественной фигуре.[365]
Ливия преодолела забвение и другими способами. Заключение браков в римском Египте сопровождалось вызыванием духов от ее имени, а календари говорят нам, что ее день рождения все еще публично праздновался во время императора Траяна, почти веком позднее.[366] Выглядит замечательным, что даже спустя четыре века некоторые предметы ее одежды и украшений хранились в кладовых или выставлялись во дворце и являлись церемониальными подарками невестам римской императорской семьи. Возникла даже связанная с именем Ливии традиция, когда первая леди пользовалась гардеробом предшественницы и, таким образом, приобретала по ассоциации некое величие и авторитет, которые вещи даровали их первой носительнице.[367]
Еще долго после ее смерти имя Ливии оставалось могущественным в римских политических кругах. Даже Тацит, один из самых суровых ее критиков, высказал ей ворчливое одобрение в некрологе, сказав, что, несмотря на все преступления, которые ей приписывают, трудно не согласиться с тем, что «…ее личная жизнь сохраняла традиционную строгость. Но ее обходительность превосходила старомодные стандарты. Она была уступчивой женой, но властной матерью. Ни дипломатия ее мужа, ни лицемерие ее сына не могли перехитрить ее».[368]
Принципиальной и самой немедленной жертвой после смерти Ливии стала Агриппина Старшая. Вскоре после смерти Августы в Риме было зачитано письмо от Тиберия с Капри, обвиняющее его падчерицу в «непокорном языке и непослушном духе».[369] Обвинение, как говорят, вышло на свет только теперь, потому что Ливия задерживала письмо, пока была жива. Кроме демонстрации ее влияния это могло также быть свидетельством того самого прагматизма, который заставил ее посоветовать своей подруге Саломее избегать возникновения вражды в собственной семье.
В результате этого обвинительного письма и несмотря на протесты народных толп, размахивающих ее статуэтками в ее поддержку, Агриппина была отправлена в ссылку на Пандатерию — на тот же крохотный островок, куда ее мать, Юлия, была ранее изгнана в годы позора. Там она страдала из-за жестокого обращения с ней охранников, в том числе избиений, от одного из которых она потеряла глаз, пыталась покончить с собой путем голодовки и в итоге умерла в 33 году в возрасте сорока лет. Два ее старших сына, Нерон Цезарь и Друз Цезарь, также были брошены в тюрьму и умерли от голода — последний, как сообщали, дошел до того, что от голода грыз кровать.[370] В живых было оставлено четверо детей: Друзилла, Юлия Ливилла, Агриппина Младшая и самый младший сын Калигула. Будущее династии Юлиев-Клавдиев теперь оставалось в руках этих четверых.
Агриппина Старшая была одной из немногих римских женщин имперского периода, чья жизненная история и в более поздние века считалась примером того, какой надо быть хорошей женщине. Ее эмоциональное путешествие в Брундизий захватило воображение неоклассических художников XVIII века — Уильяма Тернера, Гэйвина Гамильтона и Бенджамина Уэста, известное полотно которого «Агриппина, высаживающаяся в Брундизии с прахом Германика», было заказано архиепископом Йоркским, доктором Робертом Драммондом. Во время обсуждения на обеде Драммонд зачитал относящиеся к делу отрывки из Тацита пришедшему в восторг Уэсту, который затем избрал эту тему для создания картины, представленной в 1768 году и получившей одобрение короля Георга III.[371]
Внезапная популярность образа Агриппины, скорбящей в Брундизии, — образа, ранее не встречавшегося в истории искусства, частично объясняется пропагандистской войной, вспыхнувшей в британской политике вокруг чрезмерного влияния придворного фаворита графа Бьюта на Августу, вдовствующую принцессу Уэльскую. Пытаясь ограничить вред для ее репутации и стараясь улучшить общественный образ принцессы, внимание художников привлекли к сцене в Брундизии, чтобы вызвать у публики аналогию между матерью короля Георга III и этой знаменитой римской матроной и скорбящей вдовой.[372]
