поманила рукой, что б я нагнулся, – Михалыч ваш уж лет пятнадцать, как в могиле лежит!
Она выдохнула и расслабленно опустила руки, словно выдала свой самый главный секрет жизни.
– Ну, Вы даёте! – мне захотелось смеяться, – Такого быть не может, бабушка!
– Марья Ивановна….
– Что? Ах, да, Марья Ивановна….
– Вот что, дорогой мой, пошли-ка ко мне! Я тебя и чаем напою и много чего расскажу, а там уж сами решайте, что правда, а что нет! – старушка взяла мою руку и потянула прочь от ставшего вдруг ненавистным мне дома.
А послушать было чего! Много лет назад в доме по Маяковского, двадцать пять, умерла хозяйка. А муж её, Степан Михайлович, до того горевал, что сутками на улицу не выходил. Как рассказывали тогдашние соседи, сидел на табуретке, онемевший от постигшей беды, и молчал. Через неделю после похорон и окна в доме перестали гореть. Это показалось странным соседу и он, перемахнув через забор, увидел в окно мёртвого хозяина. Михалыч висел под потолком, высунув безобразно длинный язык, а рядом валялась его любимая табуретка.
Испугавшись, сосед побежал в милицию. Приехавший наряд вскрыл входную дверь, но трупа в комнате не обнаружил. Сосед божился, что лично видел висевшего покойника. Странно было другое: двери были закрыты изнутри на крючок, а окна ещё с зимы заклеены по щелям. Так, что уйти, чтобы никто не заметил, не получилось бы.
Михалыч исчез. Детей у него не было, поэтому в розыск никто не подавал. Потом как-то забылось всё, и дело в милиции закинули на полку. Стоял, ветшая, заброшенный дом, и покосившийся угол напоминал бывшим соседям о своём одиночестве. Постепенно город наступал. Жители уезжали: кто к родственникам, кто в другие города, оставляя свои дома в надежде приобрести квартиру, как только их собственность пойдёт под снос.
– Во, дела здесь у вас! – я поблагодарил Марью Ивановну за рассказ, – Только мы ничего странного не наблюдали. Ребята приедут через два дня, будем искать новое жильё.
– Тебе эти два дня ещё прожить надо… – словно обречённо, промолвила старушка.
– Да, ладно Вам, Марья Ивановна, двадцатый век на дворе, да и я атеист. Как говорится: ни в бога, ни в чёрта!
– Глупый ты, потому как молодой, – она ушла на кухню и вернулась, неся в руках бутылочку с водой. Из кармана фартука достала два небольших кухонных ножа и сунула мне в руки, – Бери, бери!
– Зачем? – всё ещё не понимая, пытался отказаться я.
– Может, и незачем, да только, как придёшь сейчас домой, закопай-ка эти два ножа возле крыльца. Да только крест-накрест закопай, понял? И не в снег, а землицей присыпь.
Я начинал догадываться, о чём идёт речь.
– Я в палисаднике яблоньку видела, когда возле дома стояла.
– Растёт. Старая уже.
– Не в этом дело. Ты из бутылочки, что сейчас тебе дам, воду солёную из неё под дерево вылей, а посуду выбрось. Выбрось, как можно дальше от дома!
А потом Марья Ивановна сунула мне в руку ещё какую-то бумажку:
– Здесь молитва, хотя ты, как сам говоришь, безбожник. Сорок раз прочитать надо, именно сорок! Иди, сынок, и дай бог, чтобы ничего не случилось!
Случилось. И яблоню полил, и ножи закопал, но…. До сих пор ту страшную ночь вспоминаю. Уже к полуночи вдруг забарабанила дверь! Я выскочил из-под одеяла, понимая, что начинается то, о чём говорила старушка. Казалось, неведомый мне налётчик сорвёт дверь. Она трещала, но не поддавалась. Потом невидимая рука ударила в окно, и оно задребезжало, готовое разлететься на десятки осколков. Вдруг посыпалось с потолка, как будто тяжёлый зверь метался по чердаку, словно граната, рванула висевшая на потолке лампочка, и погас свет.
Вот тут меня действительно обуял ужас! С улицы рвалась в дом поднявшаяся метель, ходуном ходили стены. Обезумевший от страха, я снова нырнул в кровать, забыв про молитву, что дала мне Марья Ивановна. Отвратительно воняло, и всё время казалось, что кто-то холодный и страшный схватит меня вместе с одеялом и утащит туда, в чёрную дыру, из которой нет на вечные времена никакого возврата. Со звоном упал, висевшийся на кухне, ковшик, и звук этот влился в общий поток воплей разбушевавшейся нечести.
Сколько этот хаос продолжался, не знаю. Думаю, часа полтора. Когда перестал дрожать потолок, и стихло дрожание окон, я осторожно вытянул из кармана брюк бумажку с молитвой. Мне понадобилось всего три спички, чтобы выучить её наизусть!
Вот она:
«Место мертвецкое в земле, за порогом, там, куда не ведут людские дороги. Покойнику здесь не жить, со мной воды одной не пить, еды моей не есть. Мертвяку с дома сойти, в даль мертвецкую уйти, где мертвые спят, где мертвые кости свои сторожат. Как вода солона, так и к покойнику она зла, от меня гонит-прогоняет, из дома моего изгоняет. Слово мое остро, крестом в землю легло, мертвяка прогнало, до земли мертвецкой прижало»
… Вторую ночь я ночевал у Марьи Ивановны.
Из дома мы, конечно, съехали. После нашего ходатайства перед деканом и обязательства взять товарища «на поруки», Терёхина вернули в общагу.
Больше опрометчивых шагов мы не совершали.
Последняя точка судьбы
Едва придя в себя, я почувствовал боль. Она разливалась по всему телу, словно тысячи молоточков с каждым ударом сердца отдавались в моей голове. Сквозь тяжёлые веки, которые я с трудом пытался приоткрыть, увидел над головой белый потолок.
Хотел повернуть голову, но шея отказывала повиноваться, и снова молнией по позвоночнику прошла боль. Невольно вырвался стон.
Услышал, как хлопнула дверь. Возле меня возникло миленькое личико и радостно улыбнулось:
– Вот и слава богу, пришёл в себя!
Я увидел молоденькую медсестру, которая крепко вцепилась в мою руку:
– Вы только не засыпайте, я доктора позову!
Так началась моя вторая жизнь. Первую, ту, которую прожил до страшной аварии, я вспоминал долго. По эпизодам, по репликам, по фотографиям…. А вот вторая началась с этого замечательного личика. Девушку звали Алёна. Я и сейчас, словно наяву вижу, как она ухаживала за мной: кормила с ложечки, рассказывая о том, как же долго я находился в коме, как часто сидела возле моей кровати и молилась о моём пробуждении.
От неё узнал, что в той аварии погибли два моих друга. Мне повезло, потому что находился на заднем сиденье, и смятая крыша автомобиля чудом не расплющила меня о пол.
Месяц между жизнью и смертью…. Много это или мало, не знаю. Словно минута прошла с того момента, когда я понял, что столкновения с цементовозом не избежать и машинально бросился на коврик между сиденьями. Затем удар, боль и… тишина.
Приходили из милиции, задавали какие-то вопросы. Я отвечал, стараясь вспомнить те последние минуты. А потом и они перестали приходить. Больше было некому, потому что родители уже давно отошли
