– А иногда, – Джон понизил голос, они уже скользили в тени эллинга, – иногда они покалеченные. Или обезображенные. Рунты.
Роланд дернулся так внезапно и резко, что лодку сильно качнуло. И они едва не оказались в воде.
– Что? Что ты сказал? Повтори снова, Джон, ибо я хочу тебя расслышать.
Джон, вероятно, подумал, что причина в его выговоре, а потому постарался произнести слово по всем правилам грамматики.
– Ruined. Словно участвовали в атомной войне, или попали в зону радиоактивного заражения, или что-то в этом роде.
– Медленные мутанты, – догадался Роланд. – Я думаю, он говорит о медленных мутантах. Здесь, в этом городе.
Эдди кивнул, на ум пришли Седые и Млады из Луда. А также бесформенный улей и чудовищные насекомые, которые по нему ползали.
Джон заглушил двигатель, и какое-то время все трое сидели, прислушиваясь, как вода плещется об алюминиевые борта лодки.
– Медленные мутанты, – повторил Джон, словно пробуя слова на вкус. – Думаю, это хорошее название, не хуже любого другого. Но они – не единственные. Появлялись животные и птицы, которые никогда не встречались в наших краях. Но больше всего людей тревожили, конечно же, приходящие. О них в основном и говорили. Донни Рассерт позвонил какому-то своему знакомому из университета Дьюка[52], тот связался с кем-то на кафедре исследования духов, – просто удивительно, что в известном колледже может быть такая кафедра, но она есть, – и вот женщина с кафедры исследования духов сказала, как называются такие личности: приходящие. А потом, когда они вновь исчезают – а они всегда исчезают, за исключением одного парня в Ист-Конвей-Виллидж, который умер, – они называются уходящими. Дама сообщила, что некоторые ученые, из тех, кто изучает такие явления (я полагаю, что их можно назвать учеными, хотя многие из тех, кого я знаю, придерживаются иного мнения), считают, что приходящие – инопланетяне и космические корабли сбрасывают их, а потом забирают, но большинство уверено, что они – путешественники во времени или пришельцы из других миров, расположенных параллельно нашему.
– Как давно это происходит? – спросил Эдди. – Когда начали появляются приходящие?
– Ну, два или три года назад. И ситуация меняется к худшему, а не к лучшему. Я сам пару раз сталкивался с такими, а однажды увидел лысую женщину с кровоточащим глазом во лбу. Но все они были далеко, а вы – вот они, совсем рядом.
Джон наклонился к ним поверх костлявых коленей, его глаза (такие же голубые, как у Роланда) ярко блестели. Вода все плескалась об алюминиевые борта. Эдди едва сдержался, чтобы вновь не взять Джона Каллема за руки: а вдруг Сюзанна еще раз даст о себе знать. Дилан в свое время написал песню «Видения Джоанны». Эдди видения Джоанны совершенно не интересовали, но хоть имя было схожим.
– Вы, парни, совсем рядом и настоящие, – повторил Джон. – И я помогу вам, чем только сумею, потому что не чувствую ничего плохого ни в одном из вас, хотя скажу, как на духу: никогда не видел такой стрельбы. Но я хочу знать одно: вы – приходящие или нет?
Вновь Роланд и Эдди переглянулись, и теперь ответил Роланд:
– Да, пожалуй, что да.
– Боже, – прошептал Джон, и от благоговейного трепета, отразившегося на его лице, оно, несмотря на множество морщинок, стало совсем детским. – Приходящие! И откуда же вы пришли, можете вы мне это сказать? – Тут он посмотрел на Эдди и рассмеялся, как смеются люди, признавая, что над ними удачно пошутили. – Только не из Бруклина.
– Но я действительно из Бруклина, – ответил Эдди. Мог бы, правда, добавить, что из Бруклина другого мира, о чем уже знал наверняка. В мире, откуда он пришел, детскую книжку, называвшуюся «Чарли Чу-чу», написала женщина по имени Берил Эванз; в этом ее написала другая женщина, Клаудия-и-Инесс Бахман. Берил Эванз звучало нормально и понятно, Клаудиа-и-Инесс Бахман – фальшиво, как трехдолларовая купюра, однако Эдди все больше склонялся к мысли, что настоящий автор именно Бахман. А почему? Да потому что она жила в этом мире.
– Я действительно из Бруклина. Только… э… не совсем того.
Джон Каллем по-прежнему смотрел на них широко раскрытыми от изумления глазами ребенка.
– А как насчет других парней? Тех, что поджидали вас? Они тоже?..
– Нет, – качнул головой Роланд. – Они – нет. И больше на это времени нет, Джон. Во всяком случае, сейчас. – Он осторожно поднялся, схватился за балку над головой, вылез из лодки, чуть скривившись от боли. Джон последовал за ним, потом Эдди. Уже с помощью обоих мужчин. Боль в правой голени немного утихла, но нога онемела и слушалась с неохотой.
– Сейчас идем к тебе, – распорядился Роланд. – Есть человек, которого нам нужно найти. Если боги будут милостивы, ты, возможно, сможешь нам в этом помочь.
«Он сможет помочь нам не только в этом», – подумал Эдди, выходя за ними в солнечный свет, скрипя зубами от боли, пронзающей ногу при каждом шаге.
В этот момент ему казалось, что он убил бы святого за десяток таблеток аспирина.
КУПЛЕТ: Кам-каммала-играй!Кто отправится в ад, кто в рай?Револьверы блеснули,Рванулись пули,Теперь успевай убивай.
ОТВЕТСТВИЕ: Кам-каммала-играй,Солью эль присыпай!Их на мушку возьми,Свинцом накорми,Врагов не щади, убивай!
Строфа 8
Перекидывание мячей
1
Зимой 1984–1985 годов, когда пристрастие Эдди к героину незаметно пересекло границу между Страной расслабляющих наркотиков и Королевством действительно плохих привычек, Генри Дин встретил девушку и на короткое время влюбился. Эдди полагал Сильвию Голдовер уродиной El Supremo[53] (потные подмышки и несвежее дыхание, вырывающееся изо рта, огромного, как у Мика Джаггера), но держал язык за зубами, потому что Генри видел в ней красавицу, а Эдди не хотелось расстраивать старшего брата. В ту зиму влюбленная парочка проводила много времени, прогуливаясь по продуваемому ветрами берегу Кони-Айленда или сидя в последнем ряду одного из кинотеатров на Таймс-сквер, где они принимались обниматься и целоваться, как только заканчивался попкорн и большой пакет арахиса.
Эдди философски относился к появлению в жизни Генри нового человека; если Генри нисколько не беспокоило зловонное дыхание Сильвии Голдовер и он мог сосаться с ней, переплетаясь языками, – флаг ему в руки. Большую часть этих трех серых месяцев Эдди провел в семейной квартире Динов, в одиночестве и обдолбанный. Он не возражал, наоборот, ему нравилось. Генри, если появлялся, немедленно включал телевизор и постоянно изводил Эдди насмешками из-за аудиокассет с фэнтези («О, наш Эдди опять слушает сказочки об эльфах, людоедах-великанах и таких очаровательных лилипутиках!»). Причем всегда называл великанов великаками. Генри считал все это выдуманное дерьмо сплошным обманом. Эдди иногда пытался заикнуться, что большего обмана, чем сериалы, показываемые днем по ти-ви, просто быть не может, но Генри не желал этого слушать. Генри мог со всеми подробностями рассказать тебе о злобных близнецах из «Центральной больницы»[54] и не менее злобной мачехе из «Путеводного света»[55].
Во многом великая любовь Генри Дина (закончилась она, когда Сильвия Голдовер украла девяносто баксов из бумажника Генри, оставив на их месте записку: «Извини, Генри», – и сбежала неизвестно куда со своим прежним бойфрендом) только радовала Эдди. Никто не мешал ему сидеть на диване в гостиной, слушая аудиокассеты Джона Гилгуда, читающего трилогию Толкиена, а потом, уколовшись, отправляться в леса Сумеречья и копи Мории с Фродо и Сэмом.
Он любил хоббитов, думал, что смог бы счастливо провести остаток жизни в Хоббитоне, где самым страшным наркотиком считался табак, а старшие братья не получали удовольствие, целыми днями насмехаясь над младшими; маленький, окруженный лесом домик Джона Каллема вернул его в те дни и на удивление живо напомнил ту мрачноватую историю. Потому что в коттедже у него возникло ощущение: а ведь тут могли жить и хоббиты. Аккуратная, миниатюрная мебель в гостиной, диван и два кресла, с белыми чехлами на подлокотниках и верхней части спинки, где к ней прикасается затылок. Черно-белая фотография в золотой рамке, похоже, родителей Каллема, на одной стене, и дедушек и бабушек – на другой. Также в рамке благодарственная грамота «Добровольной пожарной команды Ист-Стоунэма». Длиннохвостый попугай в клетке, радостно щебечущий, кошка на каминной доске. Когда они вошли, она подняла голову, с мгновение изучала незнакомцев сузившимися глазами, потом вроде бы вновь заснула. Около кресла-качалки на высокой подставке стояла пепельница, в которой лежали две трубки, одна из стержня кукурузного початка, вторая – из древесины корня верескового дерева. Старой радиоле «Эмерсон»[56], с линейной шкалой радиочастот и большим диском настройки, место в гостиной нашлось, а вот телевизора не было. В комнате приятно пахло табаком и ароматической смесью сухих цветочных лепестков. Фантастическая чистота свидетельствовала (хватало одного взгляда, чтобы это понять), что хозяин коттеджа не женат. Так что гостиная Джона Каллема являла собой скромную оду прелестям холостяцкой жизни.
