какую-либо проверку и уже довольно поздно двинулись в путь.
Ночь прошла без всяких приключений, если не считать, что около 4 часов утра мы простояли почти два часа у закрытого семафора и не могли двинуться дальше, пока помощник машиниста не сходил в деревню неподалеку от места остановки и не разыскал стрелочника, который невозмутимо сказал ему, что пошел к себе просто домой, и потребовал 10 рублей «за беспокойство», без чего не соглашался идти открыть семафор.
В Царицыне мы пробыли почти сутки — с пяти часов вечера до двух часов следующего дня, и никто не знал, когда нас двинут в дальнейший путь, и двинут ли вообще. Станция была запружена буквально тысячами всякого народа, который, видимо, давно ждал возможности двинуться дальше. Большинство было мешочников с ничтожным количеством муки и зерна у каждого, купленных там, где каждому удалось найти его.
Перед отходом поезда началась настоящая осада его: народ набивался в товарные вагоны, лез на крыши, висел на буферах и укреплял свои мешки, где только мог. Нас никто не трогал, и на наш вагон никто не покушался, несмотря на то, что на его стенках красовалась мелом сделанная надпись: «Смерть буржуям» или «Опрокинуть под откос», и, несмотря на самые большие старанья наших проводников стирать эту литературу, она почти немедленно появлялась вновь.
За сутки нашей стоянки в Царицыне до нас доходили самые невероятные слухи. То говорили, что поезду не стоит двигаться, так как в 10 верстах стоят казаки и путь перекопан, то, что где-то идут бои и красные разбиты, но нас все равно вернут назад. Произошел тут и небольшой инцидент личного свойства. Я проталкивался на телеграф, чтобы попытаться подать телеграмму сестрам в Петроград и нашим друзьям в Кисловодск и Пятигорск. Нигде никаких надписей не было, и никто не мог мне указать, где находится железнодорожный телеграф.
Я уже отчаялся добраться до цели, как ко мне подошел какой-то штатский и, титулуя меня «ваше сиятельство», спросил тихо на ухо: «Чем могу я служить вам, я — помощник начальника станции, но скрываю это, потому что меня изобьют, так как есть люди, которые ждут своей отправки более 10 дней».
Я объяснил ему мое желание, он повел меня куда-то во второй этаж и по дороге не советовал тратить деньги на телеграммы, «потому, что деньги возьмут и ни за что не отправят, — не такое теперь время, чтобы отправлять частные депеши, а от денег кто же откажется». Я не послушался его, послал четыре телеграммы, но ни одна из них, конечно, не дошла. На мой вопрос, почему он меня знает, этот господин ответил мне, что он был однажды в Государственной думе и слышал мои возражения Шингареву.
Двинулись мы в путь с величайшими предосторожностями. Гут, каждый раз пытавшийся войти в личные разговоры с машинистом, перед самым отходом поезда сказал мне, что машинист заявил ему, что как только увидит казачий разъезд, сейчас же вернется в Царицын. На самом деле ни на 10-й версте, ни где-либо дальше мы не встретили ни одной души и совершенно спокойно продолжали путь, а к вечеру у всех было такое уверенное настроение, что все легли спать раньше обыкновенного.
Посреди ночи, когда было еще совсем темно, поезд остановился и послышался какой-то гул голосов, потом определенные крики, плач, чьи-то причитанья, беготня кругом нашего вагона, опять крики, угрозы, но все это не столько около нашего вагона, сколько впереди и позади него. Потом поезд было пошел, опять остановился, снова раздался какой-то неясный шум, чей-то плач и чьи-то угрозы. Никто из нас не выходил из своих отделений, и большинство спало мирным сном.
Наконец, поезд пошел, постепенно ускоряя движение, как будто уходя от чего-то; все смолкло и погрузилось в сон. Уснул и я. Наутро, уже довольно поздно, когда все встали и вышли в коридор, проводник рассказал мне, что на станции Богоявленской весь поезд ограбили дочиста железнодорожные рабочие, которые отняли у мешочников буквально все, перевязали несколько человек, сопротивлявшихся их расправе, и бросили в вагон, но никого, слава богу, не убили.
На мой вопрос:
«Как же не тронули нас?» — я получил неожиданный ответ:
«Нас защитили матросы, поставив караул с обоих концов, и не позволили трогать». Вот и тут невольно спрашиваешь себя, — и тут случай, непонятный, необъяснимый и уберегший нас от новой беды!
В Рязани те же матросы, видя, что у нас нет хлеба, предложили часть от их запаса и с благодарностью приняли от меня в обмен две пачки папирос, за которые я заплатил 48 рублей. Старший из них заметил, что никогда не курил таких дорогих папирос, но, попробовав их, прибавил: «Следовало бы просто прикрутить этого негодяя за такую дрянь».
Перед тем как сесть в вагон, старший из матросов пожал мне руку на прощанье и, вытащив из бокового кармана пачку тысячерублевок, сказал, что едет в Кронштадт за получкой расчета в 400 000 рублей и, как получит, — сейчас же уедет к себе в Грецию (?) и заведет новое дело по постройке судов, добавив глубокомысленно: «Здесь все равно толку не будет».
В Москву мы приехали настолько поздно, что нечего было и думать в тот же день попасть в Петроград. С раннего утра я начал уже один, без всякого участия Гута, хлопотать о получении разрешения на прицепку нашего вагона хотя бы к пассажирскому поезду на Петроград. В этом мне помог начальник движения Казанской дороги инженер Ландсберг, тот самый, который не устроил нас на декабрьский поезд из Кисловодска. Николаевская дорога согласилась, и все наши спутники разбрелись с утра по Москве, условившись сойтись на Николаевском вокзале к 7 часам, так как нам было твердо обещано, что вагон к этому сроку будет уже на месте.
Позавтракав остатками нашего продовольствия у себя в отделении, мы решили с женою поехать к Бутырской заставе навестить милую старушку М. К. В., которую нам не удалось повидать в нашу поездку на Кавказ.
Мы вышли с вокзала и сели в первый трамвай, но ошиблись направлением и попали в состав, шедший из Бутырок в Сокольники. На первой же остановке мы вышли из вагона и стали искать извозчика. Нам
