пришлось довольно долго идти пешком по Садовой, и в одном месте нам повстречался очень красивой наружности солдат, который при виде меня точно обомлел, остановился и долго всматривался в мое лицо. Я тоже остановился и, отойдя от него, стал инстинктивно поворачиваться, поворачивался и он, и, наконец, мы разошлись; попался извозчик. Мы сторговались с ним — отвезти нас туда и обратно за 35 рублей, не застали М. К. и рано приехали на вокзал. Вовремя собралась наша публика, нас прицепили к поезду, отходившему в 9 часов вечера, и мы пустились в последний наш путь. В Клину поезд стоял очень долго, мы уже лежали в постели, как послышалось движение нескольких человек, вошедших в вагон, останавливавшихся у разных отделений и долго стоявших у нашего купе и тихо разговаривавших между собою. Слов нельзя было разобрать.
Жена перепугалась и ни за что не позволяла мне встать с постели, чтобы узнать, в чем дело. Затем шум замолк, дали звонок к отходу поезда, и мы пустились в путь и доехали к вечеру следующего дня — это было 26 мая — до Петрограда.
На вокзале нас никто из родных не встретил, так как ни одна моя телеграмма до них не дошла. Гут предложил довезти наши вещи на Моховую, мы взяли за 15 рублей извозчика и налегке подъехали к дому. Нас никто не ждал.
Впоследствии, уже после моего освобождения из тюрьмы, один из проводников вагона, заходивший ко мне за рекомендацией на какое-то место, рассказал мне, что вошедшие в Клину в наш вагон солдаты узнавали — еду ли я в этом вагоне и, получив утвердительный ответ, потребовали, чтобы меня нигде по дороге не выпускали, и заявили, что все проводники «ответят головою, если не довезут меня до Петрограда».
Связь этого инцидента со встречей на Садовой и с последующим моим арестом — для меня несомненна.
Когда извозчик провез нас мимо нашего дома, я увидел через двор окна моей квартиры, у меня стало так легко на сердце, и я с глубокой верой перекрестился от сознания того, что я снова возвращаюсь к себе, в мою квартиру, не разграбленную и не уничтоженную, в мою привычную обстановку, которую я так любил.
Во время моего вынужденного сидения в Кисловодске я не раз томился от мысли, что я вовсе не вернусь в Петроград и не увижу всех тех, кто мне так дорог; тем понятнее, почему я облегченно вздохнул, войдя в свои комнаты и найдя все в полной целости так, как я оставил семь месяцев тому назад. Обрадовал меня и мой любимец Джипик, которого так недоставало нам в Кисловодске.
Следующий день, в субботу 27 мая, я не выходил из дома, чувствуя себя плохо от простуды, схваченной в вагоне. Между обедом и завтраком у меня перебывало немало народа и, между прочим, Н. Н. Покровский, с которым мне помешали переговорить толком, так что мы условились встретиться с ним у меня же на следующий день, в воскресенье, в 3 часа. Эта встреча, однако, не состоялась. В воскресенье, 28 мая, во время моего завтрака, ко мне пришел неожиданно его сын и передал, что отец его не придет ко мне, так как утром получил сообщение от госпожи Пуришкевич, что будто бы в этот день у него, у меня, у А. Ф. Трепова и у Тхоржевского должны быть произведены обыски.
Вечером, в тот же день, когда у меня сидели все мои сестры, я получил письмо от госпожи фон Мекк. Его принес незнакомый мне молодой офицер и сказал, что содержание письма ему известно и он подтверждает правильность сообщения.
Письмо предупреждало меня, что госпоже Мекк стало известно из большевистских кругов, что меня решено арестовать, и она советует мне не ночевать некоторое время дома. Сообщение это произвело на меня самое тягостное впечатление, я почувствовал острую боль в голове и, под влиянием первого впечатления, решил даже последовать данному совету и идти ночевать к одной из моих сестер. Мы вышли даже с женой на Моховую, но немедленно вернулись домой, так как все доводы склоняли меня к убеждению в полной неразумности такого шага. Если действительно решили меня арестовать, то ночевкою вне дома я мог только ухудшить мое положение.
В моей квартире или около моего дома устроили бы наблюдение и меня захватили бы, как только я вернулся бы домой. Самый факт ночевки вне дома был бы поставлен мне в обвинение и дал бы только повод упрекать меня в конспиративности, тогда как главным моим оружием защиты являлся всегда мой открытый образ жизни, чуждый всяких политических комбинаций и свободный от малейшего участия в соглашениях с кем бы то ни было на почве политических отношений.
Мы вернулись домой. Прошло ровно три недели, из которых более половины я проболел, и ничто не указывало на то, что мне угрожает обещанный арест. Я перестал даже думать о нем, совершенно успокоился, начал выходить из дому, занимался кое-какими делами и стал уже уверенно относить сделанное мне предупреждение об аресте к числу очередных выдумок, на которые так все стали тороваты[54] во всей России.
В воскресенье, 17/30 июня я съездил к Гуту, отвез ему в знак благодарности за оказанную мне помощь две дорогие китайские вазы, принадлежавшие мне почти 30 лет, услышал от него самое решительное опровержение слухов о моем аресте и провел весь вечер совершенно спокойно дома.
Я лег спать в обычное время, скоро и крепко заснул, как вдруг, после 2 часов, жена пришла ко мне в спальню со словами: «Вставай, у нас обыск». Я ответил ей: «Ну, значит, меня пришли арестовать».
Я прошел в переднюю, где застал целое общество: какого-то комиссара, предъявившего мне ордер председателя Чрезвычайной следственной комиссии Урицкого, уполномоченного по дому Скордели, старшего дворника и трех субъектов в солдатской форме, без оружия.
В ордере содержался приказ: произвести обыск и арестовать всех взрослых мужчин.
Я не сказал жене, что буду арестован, и почти три часа происходила отвратительная операция обыска, с отпиранием всех ящиков, забиранием всего, что было в письменном столе, и того, что было в ящиках, причем бумаги забирались без всякого прочтения и без малейшего разбора. Одни откладывались
