проехали страшный Армавир, про который говорили в Кисловодске, что там идут ежедневные бои, и подходили к станции Кавказской, на которой простояли очень недолго и без всяких приключений, и с малыми остановками пошли дальше. На станции я заметил, что впереди нашего вагона идет сильно побитый вагон 1-го класса, с разбитыми стеклами в окнах, а позади другой вагон, с надписью «вагон-мастерская — телеграф». Из первого выглядывали солдаты, а второй был заперт, и в нем не было никаких признаков жизни. Все остальные вагоны были сплошь товарные, но битком набитые людьми. Из одного из них выглядывало знакомое лицо князя Урусова, члена Государственного совета по выборам, смоленского предводителя дворянства…
Около двух часов дня мы добрались до самого опасного места — станции Тихорецкой. По дороге были разговоры среди проводников нашего вагона, что впереди этой станции, в сторону Ростова, идут будто бы в пяти верстах бои, но с кем и какими силами они ведутся — об этом никто ничего не знал. Мы понимали также, что от этого узла зависело в большой степени наше благополучие — продвинуться на север или застрять в новой неизвестности.
Как только поезд остановился, Гут, проявлявший величайшую заботливость обо всем, побежал узнавать о времени отхода поезда, скоро вернулся, вызвал меня из вагона и сказал, что дежурный по станции требует за прицепку вагона 500 рублей, обещает, в случае уплаты, отправить нас через 20 минут, но оговариваясь при этом, что раньше, как завтра, другого поезда совсем не будет, а будет ли завтра — это тоже неизвестно. Не говоря никому из наших спутников и решившись, в случае благополучного прибытия в Петроград, просто разложить на всех путевые расходы, мы условились уплатить эту сумму. Гут снова побежал на станцию, и через несколько минут подошел паровоз, отцепил три вагона и увел их на другой путь, включать в новый поезд. Я остался на платформе, так как агент дороги на мой вопрос ответил, что поезд подойдет к той же платформе, только с другой стороны. На той же платформе стояла кучка солдат из соседнего вагона первого класса, с каким-то, маленького роста, человеком в морской форме.
Пока я ждал подачи вагона, этот господин подошел ко мне, и между нами произошел следующий, памятный для меня, диалог:
Он. А ведь мы знаем, гражданин, кто вы будете.
Я. Я не скрываюсь и, как видите, еду в обычной одежде и даже в старой моей шляпе.
Он. Да, вам чего же скрываться, ведь мы хорошо знаем, что товарищ Троцкий пригласил вас к себе в помощники, чтоб помочь ему привести в порядок хозяйство армии, только позвольте вам заметить, что ничего вы путного не сделаете.
Не трудно себе представить, какое ошеломляющее впечатление произвели на меня эти слова. Я буквально не знал, как реагировать на них, потому что ясно понимал, что ни опровергать этого нелепого слуха, ни подтверждать его мне не следовало. Из моего минутного затруднения меня вывели дальнейшие слова моего собеседника: «Мы сами люди военные и хорошо понимаем, что армия требует дисциплины и послушания, и без них ничего сделать нельзя, а кто же теперь кого согласен слушать?»
Я. Ну что же, если вы сами говорите, что никто теперь никого не слушает, значит, если ничего нельзя поделать, то никто не может и обвинять в неуспехе того, кто не мог выполнить из-за того, что всякий слушается только самого себя. По крайней мере, нельзя обвинять того, кто хотел что-то сделать, но ему помешал общий развал.
Он. Это вы справедливо говорите, гражданин.
И, обращаясь к стоявшим поодаль своим товарищам и подозвав их, говорит им: «А ведь гражданин Коковцов говорит правильно, что нельзя отказываться служить общему делу оттого, что никто теперь никого не почитает. Значит, виноваты будут те, кто не хотят повиноваться, а не тот, кто старался, да ничего сделать не мог».
В ответ раздались дружные голоса: «правильно, правильно», и вся компания потянулась ко мне, пожимая руку. В эту минуту поезд, в состав которого включили три вагона, стал медленно подходить к платформе, и моя жена с удивлением увидела эту картину дружеской беседы моей с компанией матросов и солдат.
Откуда взяли они, что я еду на север по приглашению Троцкого, дошел ли до них слух о том, что я еду для того, чтобы вступить в Комитет по защите и ограждению русских интересов в Германии, организации, учрежденной не без ведома большевиков, — и каким образом в их мозгу получилось это невероятное представление, никто теперь не может ничего сказать, но последующие события опять показали, что есть какая-то неведомая и неразгаданная судьба, которая покровительствовала нам в пути и отводила от нашей головы не раз надвигающуюся опасность.
Мы скоро двинулись в путь и до самого вечера ехали вполне благополучно. Под вечер мы подошли к станции Великокняжеской и, подходя к вокзалу, медленно двигались между двух шпалер солдат: слева, по движению поезда, плотно, плечом к плечу стояли солдаты с ружьями у ноги, а справа — такой же ряд солдат без ружей, но с ручными гранатами напоказ, которыми они как бы демонстративно помахивали перед медленно подходившим поездом. Как только поезд остановился, в вагон вошли три человека — один с револьвером в правой руке, остальные два — с винтовками. Навстречу им вышел Гут с широко раскрытым удостоверением, испещренным печатями, и стал говорить, по обыкновению, неясно, на каждом слове повторяя «швейцарское посольство, я его уполномоченный, отвечаю за всех едущих перед посольством»…
После глубокомысленного рассмотрения этой бумаги, вошедший громко крикнул: «Никому не выходить из вагона, пока я не дозволю» — и отправился в соседний вагон, в котором ехали матросы. Не успела эта команда, вместе с примкнувшими к ней еще новыми солдатами, войти в вагон, как в нем раздался выстрел, и все вошедшие спешно высыпали из него, а оттуда послышались стоны и площадная брань. Оказалось, что при входе один из солдат задел ружьем за дверь, раздался выстрел, и пуля попала в живот одного из компании матросов. Раненого вынесли, а вошедшие для проверки так перепугались криков и брани матросов, что немедленно сняли всю охрану, куда-то исчезли, и мы оставались на станции еще более часа без всякой попытки производить
