Ответил: «Коль прекрасное подходит
Только тому, что и само прекрасно,
И коль прекрасными считаться могут
Лишь королевы, значит был неправ я,
Подумав, что девице этой впору
Носить брильянт, прекраснейший на свете:
Подобья узы нарушать не должно».
Он замолчал. И только тут Элейн,
Плененная густым, красивым басом,
Подняв глаза, черты его узрела:
Огромная, преступная любовь,
Которую питал он к королеве,
Боролась в нем с любовью к Королю,
И это на лице его читалось.
Как и еще один читался грех,
Казавшийся в сравнении с любовью
К цветку, какого нет прекрасней в мире,
Второстепенным: в душу Ланселота
В иные дни словно вселялся дьявол
И гнал безумца в чащи и пустыни,
Чтобы могла душа хоть там забыться.
И все же, грешник и страдалец, он
Был самым благородным и красивым
Из всех, кто появлялся в Астолате.
Во всяком случае, таким его
Увидела в тот миг лилея-дева.
Да, был ее в два раза старше он,
А на щеках обветренных его
Рубцы виднелись, но, его увидев,
Она в него влюбилась той любовью,
Которая ее судьбою стала.
А между тем сей рыцарь благородный,
Двора любимец, чья любовь была
Прекраснейшей из женщин отдана,
Направился изящною походкой
В их небогатый замок. И куда-то
Исчез его надменный вид. И он
Роднее сразу стал всему семейству.
Его старались ублажить едой,
Вином отменным, пеньем менестреля,
И кучею засыпали вопросов
Про двор Артура и про Круглый Стол.
И он охотно им на все ответил.
И лишь когда спросили про Гиньевру,
Вдруг перевел беседу на немого,
Которого он встретил у ворот,
И услыхал тотчас же от барона,
Что десять эдак лет тому назад
Язычники поймали бедолагу
И языка лишили. «Он, узнав
О плане их – на замок мой напасть,
Меня предупредил. Его за это
Они потом и били, и пытали.
А я, и дочь, и сыновья – спаслись
От смерти иль оков и в лес ушли,
И там в лачуге лодочника жили
На берегу реки, покуда вновь
Артур наш славный не разбил орду
Язычников на Бейдонском холме»[153].
«Вы, господин, сражались там, конечно,
Сказал Лавейн, и в голосе его
Сквозило молодое восхищенье, —
Так, может, нам, живущим на отшибе,
Расскажете о войнах Короля?»
И Ланселот подробно рассказал
Ему о том, как был он с Королем
В сражении, гремевшем целый день
У белой пасти яростного Глема,
И в четырех баталиях великих
На бреге Дугласа, в бою при Бассе,
И в битве той, которая велась
В краю, где мрачный Селидонский лес
Находится, и в Гернионском замке,
Где на кирасе Короля Артура
Он видел лик Пречистой нашей Девы
Из изумрудов в самом центре солнца,
Которое лучилось серебром
При каждом легком вздохе Короля.
Он рассказал о том, как в Карлеоне
Помог Артуру в час, когда раздался
Громовый голос Белого Коня,
От коего ограды покачнулись.
Был с ним он на Агнед-Кафрегоньоне,
И на брегах песчаных Трес-Треройта,
Где полегло язычников немало.
«Я видел как на Бейдонском холме
Свой Круглый Стол Король повел в атаку,
И с именем Христовым на устах
Его войска язычников разбили.
И позже видел я его: Король
Стоял на груде тел, и был он весь
В крови врагов, от шпор и до плюмажа.
И, увидав меня, Король воскликнул:
«Они разбиты!» Дома он – другой,
Со всеми мягок и не слишком жаждет
Побед в ненастоящих наших войнах —
В турнирах. Если рыцарем своим
Повержен он на землю, то смеется
И говорит, что рыцари его —
Мужи, сильней, чем он. Но в той войне
С язычниками весь он – Божье пламя.
Нет лучшего вождя!»
Он говорил,
И, глядя на него, шептала дева:
«За исключеньем вас, прекрасный рыцарь!»
Когда ж от войн он к шуткам перешел,
Веселый и величественный разом,
Она заметила: едва улыбка
Сбегала с губ его, как становился
Суров и грустен он. И всякий раз
Она его развеселить пыталась,
И всякий раз в нем вспыхивала нежность,
Которая спустя мгновенье гасла.
И ей подумалось: в том тайны нет —
Скорей всего она тому причиной.
Всю ночь пред ней лицо его стояло:
Художник так всегда сосредоточен,
Когда, вглядевшись в чьи-нибудь черты,
Чудесно, несмотря на все препоны,
Все узнает об этом человеке,
Ибо он хочет написать сей лик
Таким живым, и ярким, и глубоким,
Чтобы потомкам этот лик предстал
Во всем величии и полноте.
Итак, пред ней его лицо стояло,
В чьей мрачной красоте светились ум
И благородство. Сон не приходил…
А на заре придумала она,
Что нужно ей с Лавейном попрощаться.
Унять не в силах дрожи, с башни вниз
Она по длинной лестнице спустилась
И услыхала голос со двора:
«А где же щит обещанный, мой друг?»
Когда Элейн за двери вышла, там
Уж не было Лавейна. Ланселот
Стоял подле коня и, нежно гладя
Его блестящий бок, мурлыкал что-то.
Вздохнула дева, подошла поближе
И замерла. Лишь в этот миг ее
Заметил Ланселот и поразился
Сильней, чем если б семеро напало
Вдруг на него – столь хороша была
Элейн при свете утренней зари!
Священный трепет охватил его.
Он поздоровался. Элейн в ответ
Ни слова не сказала, лишь глядела
С восторгом, как на Бога, на него.
Вдруг в голову ей мысль пришла шальная,
Чтоб знак ее носил он на турнире.
Переборов сердечное волненье,
Она сказала: «Господин! Не знаю
Как вас зовут. Но вижу, – несомненно
Вы – благороднейший из благородных.
Не соблаговолите ли надеть
Мой знак на время схватки?» – «Нет, – сказал он, —
Ничьих я знаков с некоторых пор
Не надеваю на турнирном поле.
Все близкие мои об этом знают».
«Тогда тем боле, – молвила она, —
Должны его надеть вы, ибо с ним
Они уж точно не узнают вас».
«В ее словах, и верно, что-то есть», —
Подумал Ланселот и молвил: «Что ж,
Мое дитя, вы правы. Я, пожалуй,
Ваш знак надену. Что он представляет
Собой?» Она – в ответ: «Рукав пурпурный,
Расшитый жемчугом», и принесла его.
Знак этот к шлему привязав, сказал
С улыбкой Ланселот: «Ни разу в жизни
Не делал я для женщины такого!»
И вспыхнуло лицо Элейн от счастья.
Но побледнело вновь оно, когда
Лавейн, вернувшись, отдал Ланселоту
Щит брата, не украшенный гербом,
А Ланселот свой отдал ей, добавив:
«Пускай, дитя, у вас хранится он,
Пока я не приду». В ответ девица:
«Второй уж раз мне милость оказали
Сегодня вы. Я – ваш оруженосец».
Лавейн, услышав это, рассмеялся:
«Лилея наша! Чтобы не назвали
Тебя всерьез лилеей, разреши
Мне возвратить твоим щекам румянец…
До трех считаю. Раз, два, три… Ну вот
И славно. А теперь – бегом в постель!»
Сестру расцеловал он, Ланселот
Воздушный поцелуй послал, и тотчас
Они пустились в путь. Застыла дева
На миг один всего лишь, а затем
Внезапно в сторону ворот шагнула —
Ее власы златые развевались
Вкруг щек ее, от поцелуев алых, —
И прислонясь к вратам – щит был при ней —
В молчании стояла до тех пор,
Пока сверканье рыцарских доспехов
За дальними холмами не угасло.
Тогда она щит отнесла к себе
И погрузилась в мир своих фантазий.
А новые товарищи меж тем
Скакали по холмам, крутым и голым,
Туда, где, как сказал сэр Ланселот,
Уж сорок лет отшельник – бывший рыцарь —
Молился и с молитвами трудился,
И высек, неустанно так трудясь,
В скале молельню для себя, и зал
С колоннами, и кельи, и палаты.
Там было чисто, сухо. Свет зеленый
Лугов прекрасных, под скалой лежащих,
Навеки поселился в белых стенах.
А шелесты осин и тополей
Казались тихим голосом дождя.
Там и нашли два рыцаря ночлег.
Когда взошедшая заря пещеру
Горящими лучами залила,
Они, вскочив, прослушали обедню,
Поели и помчались тотчас прочь.
В дороге Ланселот, сказав: «Прошу вас
Все в тайне сохранить: я – Ланселот»,
Смутил своим признанием Лавейна,
Ибо доверье выше похвалы.
И, запинаясь, тот промолвил: «Правда?»
А вслед за тем: «Великий Ланселот!»
И наконец, придя в себя, сказал:
«Лишь одного я из великих видел.
То был Король британских королей
И властелин наш – грозный Пендрагон.
О ком так странно говорят в народе,
Что он опять придет… Да, если б не был
Я восхищеньем ослеплен в тот миг,
То я сказал бы, что его видал».
Вот что сказал Лавейн. Когда ж они
Достигли луга возле Камелота,
Где проводился каждый год турнир,
Лавейн обвел глазами галерею,
Что полукругом высилась, сияя
Подобно радуге-дуге, над полем,
Забитую людьми, и там, средь них,
Увидел яснолицего Артура.
Король был в красном платье из парчи.
Его узнать было легко, поскольку
Сверкала на главе его корона,
Которую обвил златой дракон.
