— Но она обустроена пока еще не так, как мне хотелось бы. Я часто чувствую себя смущенной, даже вещами. Например, в картинах, и особенно в натюрмортах и портретах, меня смущает то, что они нарисованы лишь с одной стороны полотна. Нужно было бы сделать так, чтобы, поворачивая их, можно было увидеть другую сторону вещей и спины персонажей с теми интерьерами или пейзажами, которые были у них перед глазами, когда их рисовали. Мне очень жаль, что на этом портрете героя и его собаку нельзя видеть то спереди, то со спины. Это было бы более естественно и более серьезно. Моя мать никогда не могла понять этой идеи и, несмотря на мои просьбы, она запретила художнику, рисовавшему меня, когда мне было шесть лет, в костюме стрекозы, изображать меня со спины. «Люди созданы, чтобы смотреть на них спереди, — утверждает она, — и доказательством тому служит то, что, когда они поворачиваются к нам спиной, мы чувствуем себя оскорбленными. Что можно увидеть со спины? Изображение получится бедным, без деталей, совершенно неинтересным».
Ландрекур сделал из этого заключение, что г-жа Валандор — женщина, живущая головой.
— Да, безусловно, головой, но это еще не все, — сказала Жюльетта. — Моя мама чрезвычайно привержена условностям. Говоря, например, зевая: «Я сегодня не сомкнула глаз, а только грезила», она позволяет понять окружающим, что всю ночь страдала от несварения желудка. Мне очень неприятно чувствовать, что она беспокоится обо мне в эту самую минуту, когда мы говорим о ней, — продолжала Жюльетта, — и теперь, когда есть вы, чтобы защитить меня, мне грустно, что я не могу ее успокоить.
Ландрекур предложил отвезти ее в деревню и разбудить врача, от которого в любой час можно позвонить куда угодно.
— Это далеко? Мне хотелось бы прогуляться в ночи, под руку с вами.
Жюльетта давала Ландрекуру слишком много оснований для того, чтобы он любил ее. Его любовь к ней, подобно обращению в новую религию, освобождала его от его былой сущности и от его опыта. Чувствуя себя непривычно в своем новом состоянии, умиленный до отчаяния и не имеющий никакой другой опоры, кроме уверенности, которая поручилась за его будущее, он сказал ей:
— У меня осталось только одно сердце.
— Я подарю вам их тысячу! — отвечала она, — самые веселые будут утешать охваченных печалью, и у вас будут и свои рассудительные, и свои безумные сердца.
Они обнялись, и она попросила у него пальто. Ландрекур вышел из комнаты, а Жюльетта поднялась, надела свой дорожный костюм, и они пошли пешком, как она хотела, молчаливые, слегка чопорные от увлеченности друг другом и от охватившей их задумчивости, пронизываемые до дрожи редкими порывами ветра сентябрьской ночи.
Доктор, открывший им дверь, застыл в изумлении на пороге, увидев их, неподвижных и безмолвных, но, всмотревшись в серьезное лицо Ландрекура, отметив бледность, блеск в глазах и, как ему показалось, очевидную слабость юной, одетой в мужское пальто девушки, подумал, что Ландрекур привел к нему больную: «Каким добрым ветром вас занесло?» — сказал он и посторонился, чтобы пропустить их в дом.
С момента исчезновения своей дочери г-жа Валандор считала, что ей подобает не выпускать из рук носовой платок, а также почитывать «Исчезнувшую Альбертину» Марселя Пруста. В ее спальне, увешанной теперь фотографиями Жюльетты разных возрастов, эта книга лежала на столике у изголовья кровати. Г-жа Валандор, едва освещенная лампой с абажуром, тень от которого была тем более густа, что на нем висели многочисленные шелковые платки, лежала в кровати и спала, когда зазвонил телефон и разбудил ее. Она нащупала трубку, взяла ее и вскрикнула:
— Жюльетта? Что? Где ты? А! Где? Кто? Это имя мне незнакомо. Да, я тебя слушаю. Нет, нет, я не могу упасть, говори, я лежу в постели. А где же ты думала меня застать в этот час? А… О… Нет? Все это очень красиво, но… Не горячись. Ну что ж! Тебе выпала удача, а этот господин, похоже, человек большого мужества. Это все, что нужно, ты говоришь? Ах! Моя бедная голова… Князь? Сейчас об этом не стоит и говорить, он разорвал помолвку. Оставь меня в покое со своей удачей. Что? Да, да, ах, моя бедная голова. Да, да, я еду.
Она положила трубку, но тут же сняла ее опять и, не раскрывая местонахождения Жюльетты, предупредила полицию, что та нашлась. Она смогла лишь немного подремать, встала рано утром, отдала распоряжения, покричав на прислугу, все утро сильно волновалась и часов в одиннадцать, собираясь сесть в такси, чтобы отправиться на вокзал, вдруг столкнулась лицом к лицу с князем д’Альпеном, который как раз в это время направлялся к ней узнать, нет ли каких новостей о Жюльетте. Это было время, когда он обычно выходил на прогулку, и поэтому он шел пешком.
— У меня нет времени скрывать от вас правду, — сказала ему г-жа Валандор, — моя дочь обручилась с каким-то господином Ландрекуром, и это именно у него она пряталась с субботы, и сейчас я направляюсь к ней.
Князь д’Альпен выронил маленький букетик, который он держал в руках, и продолжил свою прогулку. В этот же вечер он распорядился уложить в чемоданы необходимые ему вещи и уехал. Середина сентября была тем самым сезоном, когда он имел обыкновение уезжать поохотиться, пострелять оленей в высокогорных лесах у себя в провинции. По вечерам ему предстояло слушать, как его молодые и красивые кузины болтают о диадемах, что должно было создать ему ощущение родной стихии.
В тот самый момент, когда князь д’Альпен принимал решение об отъезде, а г-жа Валандор отправлялась в путь, чтобы встретиться с Жюльеттой, г-жа Фасибе в своих апартаментах в отеле ожидала парикмахера. Она ходила туда-сюда из спальни в гостиную и обратно, то и дело останавливаясь перед зеркалом, поглаживая атласный воротничок своего утреннего платья, улыбаясь корзинам с цветами, которые прислали ей узнавшие о ее приезде поклонники… Ощущая, что потеряла много времени, стремясь освободиться от меланхолии прошлого, она раскрывала свои широко распахнутые объятия настоящему и погружалась в благоуханную ванну, как бы желая окончательно смыть с себя мрачные и липкие отпечатки воспоминаний.
Выйдя на платформу, г-жа Валандор, не спускавшая глаз с идущего впереди носильщика, купила первое издание вечерней газеты, потом поднялась в вагон, выбрала купе и, еще не успев сесть, развернула газету. Носильщик, расположивший в сетках багаж, ждал, когда же она расплатится, и пристально смотрел на нее. Наконец он стал покашливать. С улыбкой на губах и с полнейшим изумлением в глазах она опустила газету:
— Чего вы ждете? — обратилась она к носильщику.
Тот кивнул подбородком на чемоданы, а затем показал глазами на ладонь своей руки.
— Ах, бедная моя голова, — промолвила она, — ах, ну конечно, я чувствовала, что что-то забыла.
— Что-то? Кого-то, — поправил ее носильщик.
— Да, кого-то, вы правы, — ответила г-жа Валандор. — У меня все смешалось в голове. Держите, вот, возьмите, извините меня.
Носильщик поблагодарил ее и вышел.
Все еще стоя посреди купе спиной к коридору, она опять принялась читать и рассматривать свою собственную фотографию, под которой стояли слова: «Счастливая мать». В этот момент в купе вошел полный господин лет шестидесяти, жизнерадостный, розоволицый и холеный. Он сам нес свою дорожную сумку с начищенными до блеска замками. Ему, естественно, хотелось занять одно из угловых мест возле окна, проход к которому загораживала г-жа Валандор. Он подождал немного, поклонился спине пассажирки и сказал наугад:
— Прошу прощения.
Г-жа Валандор обернулась:
— О! Это я прошу прощения.
— Ничего, ничего, — ответил полный господин. — Какое место вы хотели бы занять?
— Какое вам угодно.
Полный господин, удивленно отступил на шаг, вскинул голову и произнес:
— Но, мадам, это вы должны выбрать.
Прежде чем г-жа Валандор успела ответить, поезд неожиданно тронулся, и ее, пошатнувшуюся, бросило на грудь полному господину, которому, чтобы поддержать ее, ничего не оставалось, как сжать ее в своих объятиях.
— Я смущен, — сказал он г-же Валандор, помогая ей сесть.
Она поправила свою шляпу:
— Не стоит смущаться, без вас я бы упала, — и она улыбнулась этому любезному господину, который теперь, сидя напротив, ласкал ее глазами.
Было очевидно, что он находит ее красивой, элегантной, прекрасно сложенной и достаточно молодой, и в то время, как он рассматривая одну за другой все детали ее костюма, его ноздри трепетали от запаха тонких духов, исходящих от носового платка, которым обмахивалась г-жа Валандор. Понимая, что вызывает восхищение, она делала вид, что чрезвычайно заинтересовалась пейзажем за окном, а между тем так развернула газету, что полный господин просто не мог не заметить ее портрет. Что и произошло, и изумленный взгляд пассажира, переходящий от г-жи Валандор на фотографию и обратно, встретился наконец с ее взглядом.
