— Что мы будем делать? — меня начинает колотить дрожь, я четко помню, что написано в маршрутной книжке, в графе «специальные указания»: «Если на Срамной есть вода, ждать дальнобойщиков и переезжать с ними».
Река унесла много жизней. Очень много. Её называют не только Срамной, еще её называют Стремной. Я не могу остановиться, не могу унять дрожь, потому что мне впервые за весь маршрут становится по-настоящему страшно. Нам не пройти здесь, не пройти, я это знаю точно. Рев реки отражается от крутого, осыпающегося обрыва, эхом отдается у меня в голове, я даже не слышу, что мне отвечает Алексей, хотя он стоит рядом.
Он наклоняется ко мне.
— Мы будем штурмовать.
У меня холодеют руки.
— Это невозможно. Алеша! Лёш… Надо сходить на разведку, мы же не знаем, что дальше? А если дальше — хуже?
Он устал и не спорит. Как же он сильно устал! Он отводит глаза. Даже чувство опасности притупилось.
— Будаев сказал, и все пойдут.
— Скажи им… скажи им, что нельзя так делать, А если… Если что-нибудь случится… — я прикусываю язык.
— Я уже говорил, они не слушают. Мы потащим мотоциклы.
Я в отчаянии. Все бесполезно, эти горе-таёжники привыкли рвать жилы, они рассчитывают свои силы только на час-два, и совсем не думают о том, что будет дальше. В этом виновата привычка делать «набеги» в тайгу — на один-два, максимум, три дня. Приехал, надрал ягод или шишки и по-быстрому свалил домой. Два-три дня можно ночевать под полиэтиленом, можно обходиться без сменной одежды и даже без туристических ковриков, — можно устроить отличную постель из лапника. Здесь лапника нет, а работать приходится вот уже семнадцатый день. А сколько их, таких дней, еще впереди? Два? Три? Десять?
Я стискиваю зубы. Меня слушать никто не будет, поэтому мне остается только одно — подчиняться.
— Потащили! — командует Алексей, и я послушно берусь за руль одиночки.
Над нами стоит неумолчный гул реки, за ним не слышно ни нашей ругани, ни скрежета металла о валуны. Мы катим, а чаще тащим мотоцикл по крутому каменному костолому, местами Алексей даже едет на нем.
Здесь сухо, вода сюда приходит только в паводок. Неукротимый поток трудолюбиво натаскал громадных, серых, с желтыми прожилками, валунов. Один такой валун по массе равен двум, а то и трем мотоциклам. Мы стараемся обходить большие камни, выбираем место поровнее, но выбор невелик: между местом, где навалены большие каменюки и местом, где навалены каменюки еще крупнее. «Урал» падает, мы ставим его вертикально, он снова падает, отбивая мне пальцы. Замерзшим рукам больно, словно их жгут раскаленным прутом, но я молчу, только стискиваю зубы. У заросшего, черного от беспощадного солнца Алексея глаза становятся совсем белыми.
Он коситься назад, — остальные не медлят, они, словно мураши, облепили мотоцикл Женьки Королева и тащат его следом. Через сорок метров мы вступаем в воду, — она едва скрывает ступню резинового сапога, а течения здесь вовсе нет, — слишком далеко от основного русла. Вода тихонько струится меж камней, покрывая их желтоватым осклизлым налетом. Я пробую её и тут же отдергиваю руку, — такая она студеная, наверное, где-то рядом ледники или снежники. Мы протаскиваем еще пять, нет, десять метров и намертво засаживаем «Урал» между камнями. Мы не можем его сдвинуть ни вперед, ни назад. Всё. Приехали, надо ждать остальных.
— Сиди здесь! — сердито бросает мне Алексей, он бегом бежит помогать Женьке.
Я вытираю пот и остаюсь на месте. Я больше не могу ходить. И даже стоять… Я бессильно осматриваю окрестности, — кругом только холодные камни, даже топляка нет, сесть не на что. Алексей подбегает к ребятам, о чем-то с ними говорит, а потом бежит к своему «Уралу» с коляской.
Если он поедет на своем, это надолго. Я прислушиваюсь к реву реки. Даже мне слышно, — река прибывает, крохотные ручейки, снующие между камнями, становятся шире и глубже прямо на глазах, хлопают по воде низкие ветви черемух, да и сама река грохочет с каждой минутой все сильнее.
Я смотрю вниз, — ниже протока наполняется желтоватой водой, дно реки темнеет, вода бьется о каменные глыбы, скатившиеся с обрыва, рассыпается на тысячи вскипающих струй и, взбешенная таким неласковым приемом, уносится вдаль, за поворот. Похоже, здесь самое глубокое место, нам придется взять выше, правее, вон туда, где поваленный кедр, там начинается средняя протока. Она посуше, и местами виднеется след от грузовиков, — тяжелые фуры продавили в камне подобие колеи…
Вместо того, чтобы ждать, я лезу вверх по обрыву, на гору, останавливаюсь на середине осыпающегося черного склона, здесь можно сесть на холодную, как глыба льда, плоскую плиту, покрытую оспинами черного лишайника. У меня подгинаются колени, и я сажусь на неё, но ненадолго, — от холода немеет тело. Отсюда хорошо просматривается вторая протока, она отделена от ближней заросшим островом. За ней темнеет бурелом следующего острова, края его подмыты, в протоку свешиваются сваленные водой стволы, свежая листва колотится в потоке. За просветами меж деревьев угадывается еще одна протока, там, словно в истерике, бьется и ревмя-ревет Срамная. Я безнадежно смотрю на небо. Дождь то припускает, то останавливается, словно раздумывая — дать непутевым мотоциклистам шанс вырваться на свободу, или не дать? Там, за Срамной, еще десять километров неизвестной дороги до поселка Кумора. Всего десять километров. И все. Только десять. И — нормальная трасса. И мы можем быть свободными.
Внизу появляется Алексей, и я спускаюсь. В руке у Алексея большой котелок, чайник и вещмешок.
— Сваришь обед, — не допускающим возражения тоном говорит Алексей и протягивает мне вещмешок, — тут тушенка, кило вермишели, соль.
— Где? — я беспомощно оборачиваюсь, ища глазами безопасное место.
Его здесь нет. Лезть наверх? Куда?
— Да вон, пойдем на остров, — Алексей кивает куда-то вниз, отдает мне чайник.
Я иду следом. Стоит нам отойти несколько шагов от берега, как на нас со всех сторон наваливается неугомонный, назойливый, как звук шаманского бубна, грохот реки. Он проникает в уши, в тело, в голову. Бум-бум…бум-бум… бум-бум…От этого первобытного грохота меня начинает трясти, ноги подкашиваются. Я боюсь, я не могу справиться с приступом этого панического, животного страха. Какой, на фиг, остров? Куда я денусь с этого острова, если река внезапно прибудет? Здесь даже деревьев, на которые можно залезть, нет. Вон, вон, что это лежит? Остов машины…
И вот еще — ступицы от колес… Они насквозь проржавевшие, красные, словно кровь…
Я не могу больше… Не могу. Не могу! Господи! — молю я, — Господи, если ты есть, если ты слышишь меня, если тебе не все равно, что происходит с нами, Господи…
Сделай так, чтобы все, все мы, целыми и невредимыми вышли отсюда. Слышишь, Господи? И тогда я — приму крещение, Господи. До этого — не получалось, отвращало, не нужно было… Но — сделаю, Господи. Даю обет. Только — чтобы все! Не остави нас всех, Господи. Не остави…Чтобы целыми и здоровыми…
Я начинаю говорить и не могу остановиться, я никогда еще не говорила таким тоном и так сбивчиво.
— Лёша, Лешенька, Алеша… Лешка, выведи меня отсюда куда-нибудь, пожалуйста, выведи… Я тебя очень прошу…
Я не хочу сидеть на берегу в одиночестве, но на реке еще страшнее.
— Куда? — спрашивает Алексей, и я по голосу слышу, что он чувствует то же, что и я. Он вопросительно смотрит на меня. — Вниз?
Мне кажется, или в его голосе слышится надежда? Я согласно киваю головой и гляжу на ревущую реку, на камни под ногами, на измятые остовы машин. Вниз? Это выход.
По крайней мере, мы увидим, можно ли вообще пройти до конца Срамной.
Алексей идет по течению, сворачивает на среднюю протоку, я едва поспеваю за ним, оскальзываясь на камнях и спотыкаясь. Я то и дело оборачиваюсь, гляжу вокруг широко раскрытыми глазами. Такой глухомани я еще никогда не видела.
Замшелые стволы лиственниц свешиваются над рекой, тоненькие березки в сумраке дождя трепещут листвой под его каплями, изодранные клочья тумана, словно живые, сжимают в ледяных объятьях разросшиеся кусты. Мы спускаемся вниз, все ниже и ниже, но почему-то возникает ощущение, что лезем в гору, — приходится перелазить через стволы, валуны и размытые островки земли. Да, здесь можно проехать, но на это уйдет много, очень много сил. Можно было бы выложить из камней путь, выложить один раз, и все проехали бы. Но Будаев не такой. Он не будет этого делать. Они потащат мотоциклы так, а, значит, потащат на себе. Я проваливаюсь куда-то вниз, хватаюсь за скользкий камень, встаю. Мне на короткое время становится жарко, — я в костюме химзащиты, а она совсем не дышит, резина как-никак.
Но и замерзнуть в ней можно только в том случае, если одежда промокнет от пота, и будешь долгое время сидеть неподвижно.
Два километра мы идем долго. Наверное, потому, что слишком ослабли от усталости и недоедания. У меня снова сильно болит голова, наверно, температура. Лишь бы меня не покусал клещ, остальное — ерунда. Я на ходу нахожу в бездонных карманах кителя таблетку анальгина и таблетку антибиотика. Сую их в рот, наклоняюсь, зачерпываю ладонью воду, запиваю. От холода ломит лоб. Может, станет легче?
