Погода словно злиться на меня за удачу, дождик, который до этого просто накрапывал, усиливается. Я осматриваюсь и замечаю странное явление: на моих глазах происходит тот самый водоворот воды в природе, который с таким трудом объясняют учителя на уроках географии. Сюда бы этих учителей! Вода, льющаяся на землю, тут же превращается в туман, который клочковатыми облачками пробирается между деревьями вверх, вверх и еще дальше, мимо старых корявых стволов, мимо исковерканных стужей ветвей, мимо засохших верхушек — вверх, к сереньким плачущим тучам, которые прижимаются к горе, словно не в силах расстаться с нею.
Туман доходит до туч, сливается с ними и тут же проливается на землю дождем…
Это край дождя, воды и тумана. Здесь все подернуто серой дымкой влаги: деревья, верхушки которых тонут в облаках, река, покрытая завесой дождя, склон горы, который теряется где-то в сизом мареве. Даже изо рта у меня идет пар — здесь холодно, сыро и мрачно. Я укладываю ветки так, чтобы их как можно меньше мочило дождем, подкидываю хворост в огонь, чтобы он не погас. Пар из чайника смешивается с горьким дымом. Хворост прогорает быстро, но вода в чайнике закипает еще быстрее. Я заглядываю в вещмешок. Что там? Так, банка тушенки, пакет с макаронами, соль — это обед. А еще — сахар и заварка! И целая луковица!
Я завариваю крепкий чай, бодяжу в него сахар. В вещмешке лежат наши с Алексеем ложки, чашки и металлические, эмалированные кружки. Я наливаю чаю в кружку, грею об нее ладони, отпиваю глоток, горячая жидкость попадает на язык, на нёбо, я начинаю шипеть, — жжется! От сладкого, крепкого чаю начинает тошнить еще больше, клонит в сон, на какое-то время я заваливаюсь на край шины, и лежу, закрыв глаза, но спать не могу — надо следить за костром, погаснет — снова придется разжигать.
Я подсовываю толстые сырые ветви в середину пламени, смотрю, как они плюются влагой. Я гадаю, сколько времени прошло с тех пор, как ушел Алексей? Час? Два? А не пора ли готовить обед? Я затаскиваю в огонь котелок, а когда вода закипает, засыпаю туда макароны. Глаза слезятся от дыма. Я сливаю воду, достаю банку тушенки и тупо смотрю на неё, осознавая, что ножа у меня нет. А, где наша не пропадала, я открываю банку топором, размешиваю тушенку в котелке веткой. Кое-как режу топором половину луковицы, кладу в котелок, через пять минут сдвигаю его на самый край и прикрываю крышкой. Теперь главное — чтобы не остыло. От этого запаха можно сойти с ума… Нет, в самом деле. Это же пытка какая-то… Я воровато оглядываюсь и достаю мисочку и ложечку… Я накладываю совсем немножко, ем без аппетита, запах был лучше, я просто не могу уже смотреть на тушенку и макароны, но очень хочется поесть. Какая гадость…Но тошнить вроде бы перестает, и даже голова начинает меньше болеть.
В камнях на склоне горы какие-то желтенькие, довольно упитанные грызуны — то ли пищухи, то ли лемминги основали меленькую колонию. Им очень интересно посмотреть на пришельца из другого мира. Они по очереди залазят на большой светлый камень, разглядывают меня и протяжно, музыкально свистят. В траве снуют бурундуки и тоже посвистывают. Глядя на них, начинаю насвистывать и я. Жизнь, в конце концов, не такая уж и плохая штука. Особенно после мисочки макарон с тушенкой… Нет, в самом деле, а может, мне спеть? И мне не будет так уж страшно, и местное население, глядишь, развлеку, как могу. Я начинаю припоминать песни, но на ум идут самые заунывные. Ну, не будешь же здесь петь «Что стоишь, качаясь…»? Или «Ты не вейся, черный ворон?» И так тоска зеленая. Надо что-нибудь боевое. Вот:
— Буду я точно генералом,Буду я точно генералом!Лучше работы, я вам, сеньоры, не доложу!Буду я точно генералом!Буду я точно генералом!Если капрала, если капрала переживу!
Или вот еще:
— Мы с тобой, давно уже не те,И не живем делами грешными.Спим в тепле, на средней полосе,А шпаги на стены повешали…
Но и это тоже слишком грустное, надо вот что:
Дрожите королевские купцыИ скаредное лондонское Сити!На пышный праздник пушки и клинкаМы к вам придем незваными гостями,И никогда мы не умрем, покаКачаются светила над снастями.И никогда мы не умрем, покаКачаются светила над снастями!
И тут в кустах рявкает медведь. Не могу сказать точно, но, по-моему, волосы на мне встают дыбом и даже приподнимают шлем, который я не снимаю, чтобы поменьше мочил дождь. Это не угрожающий рык, так рявкнула бы медведица на забаловавшего детеныша. У меня перехватывает дыхание, я вскакиваю и, шурша штанами химзащиты и спотыкаясь, бегу к реке. Я ничего не соображаю, мной руководит инстинкт, дыхание прерывается.
«Господи… иже еси на небесех… Да святится имя твое, Господи…»
Рассудок ко мне возвращается, стоит мне взглянуть на бурлящую Срамную. Два километра вверх по прибывающей реке я не осилю, понимаю я, даже если за мной будет гнаться медведь. Тем более, если за мной будет гнаться медведь! Надо вернуться к костру. Я оглядываюсь назад.
«И да будет воля твоя на Земле, яко на Небесех…»
Я не знаю, что было бы, если бы он вышел в этот момент на площадку. Может быть, я бы умерла. Может, быть, я бы завизжала и кинулась вплавь на другой берег или наоборот — решила бы попытать счастья в схватке, потрясая кукольным топориком. Я не знаю…
Он не выходит. Кусты на краю поляны шевелятся, а потом все замирает. Я тихонько возвращаюсь к костру и, — откуда только силы взялись? — затаскиваю в костер шину от КАМАЗа. Сырая шина гореть не торопится, и я пододвигаю к себе сухие ветки с шуршащей, скудной листвой. Если появится, суну в костер и ткну ему в морду, — думаю я, меня бьет озноб, я вглядываюсь в кусты, ожидая чего угодно. Оно не заставляет себя ждать. Зверь грозно рявкает, и кусты на краю площадки начинают шевелиться. Он продирается сквозь них!
Я в панике хватаю топор и начинаю что есть мочи колотить обухом в ржавую ступицу колеса, которая валяется рядом. Звон получается оглушающий. Я ничего не вижу вокруг, я только бью, бью, бью…
«…Хлеб наш насущный дажь нам днесь!..»
И вдруг понимаю, что гул Срамной отступает куда-то вдаль, и становится все тише и тише, и тише… Я трясу головой. Не слышу. Ничего не слышу… Оглохла от звона. Я несколько раз открываю рот, чтобы слух ко мне вернулся, а когда гул реки приближается, начинаю опять бить топором изо всей силушки.
«…И оставь нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим…»
Я останавливаюсь только тогда, когда с ужасом вижу, что топор вот-вот соскользнет с топорища. Ну, Будаев! Ну, неужели и здесь у тебя не всё слава Богу?
Ну, для сына-то можно было постараться насадить топор, как следует? Я бью топорищем о землю, но топор садиться обратно не хочет, а мне без топора оставаться никак нельзя! Насаживаю его, как могу, насколько хватает сил и умения.
«…И не вводи нас во искушение, но избави нас от лукавого…»
И от зверя, Господи, и от зверя. Сердце выпрыгивает наружу через куртку и химзащиту.
Я более менее успокаиваюсь лишь тогда, когда подсохшая на костре резина вдруг вспыхивает ярким пламенем, столб которого взмывает выше моего роста. От жара я отступаю в сторону и радостно смотрю на огонь, смоляной, толстый столб дыма поднимается точно вверх, словно призыв о помощи. Интересно, его кто-нибудь видит?
Вряд ли…
День заканчивается. Придет ли кто сюда? Или мне придется ночевать у костра? Я не знаю. Мужикам все равно, кажется, все равно и Алексею. Я сижу на второй шине и гляжу на пламя, пожирающее резину. Резина сгорает быстрее, чем мне того хочется, превращаясь в чадящие, вонючие гранулы. Я даже согрелась.
Со стороны реки внезапно что-то движется. Я сильно вздрагиваю и хватаюсь за топор. Это пришел Алексей. Лицо перекошено от усталости, скулы обтянуло. Он кидает к моим ногам палатку и рюкзак с вещами. Я вопросительно смотрю на него.
— Они ненормальные… — роняет он, — они решили ночевать на острове, они ни фига не понимают… — он странно растягивает слова, у него получается «ни-и-фи-и-га-а».
— Уж я Будаеву говорил-говорил, под конец сказал, чтоб он хоть Юрку сюда прислал, тут уж Юрка уперся, видать, западло с нами…
— Дотащили до середины, — продолжает он, стягивая с себя химзащиту, под ней — только клетчатая серая рубашка с застежкой на молнии. — Мотоциклы они боятся оставить, что ли… Кто их здесь возьмет…
— Лёш… Если река поднимется, им хана… Ладно, если отрежет, а если смоет?
— Да не понимают они этого! — кричит Алексей. — Будай хоть бы пацанов пожалел, если себя не жалко! — он сердится, что его никто не слушает, потому что он не умеет орать и громко материться. — Мы ночевать будем здесь! — он берется за котелок, вытаскивает миски, откладывает две больших порции нам. Я пытаюсь протестовать и говорю, что уже ела, но он меня не слушает. Он отливает в наш маленький котелок чаю.
