А на вопрос одного гимназиста в проскуровском театре: «Как вы думаете, займут большевики Проскуров?» — я ответил: «Они развеются как дым».
Когда же старшины говорили о трёх тысячах русских детей, которых красные прислали в Киев с голодного Севера: «Пусть подыхают с голода, нам они не нужны», — я думал: «Так. Украина пусть ест вареники со сметаной, а другие пусть умирают с голода!..»
И красное движение вставало передо мной гигантом:
— За весь бедный люд.
Помню, однажды наскочили мы на красную разведку и на наш вопрос «откуда?» они ответили:
— Со всего света!..
Меня это так поразило: «Со всего света!..»
И какой мелкой по сравнению с этой битвой за голытьбу всего мира казалась наша борьба за самостийную Украину.
Мы лежим и с тоской ждём смерти. Вдруг врываются в караулку с шашками наголо кубанцы, такие же, как и мы, чернобровые и так далее, и хотят нас рубить…
Наша третья сотня ходила в атаку на «Коршуна», и пулей через люк был убит их капитан.
В караулку входит полковник и говорит:
— Пленные нам больше не враги.
Нас стали переписывать. Один юнак, по фамилии Мороз, подошёл к столу, отдал честь, щёлкнул каблуками и на вопрос: «Ваша фамилия?» — ответил: «Морозов».
Его брат был офицером гусарского полка добрармии.
Нас стали раздевать, а галичан нет. По договорённости, галичан, находившихся в наших полках, деникинцы отправляли в галицийскую армию куда-то под Жмеринку. Я с презрением смотрел на этих надднестрянских героев, мой бывший идеал национального самосознания. Галичане, как пример, для меня умерли.
Юнкера нам говорят:
— Зачем нам враждовать? Ведь вы юнкера и мы юнкера.
Они спрашивают нас:
— За что вы воюете?
— А вы за что?
— Мы — за единую неделимую.
— А мы — за соборную Украину.
Старшин наших поместили отдельно и обращаются с ними уважительно. Когда нас взяли в плен, наш ротный спросил их офицера:
— Вы были в Константиновском?
— В Константиновском…
И они пожали друг другу руки…
Мне оставили только одну шинель, всё остальное забрали. Один офицер «купил» у меня за две «украинки» мои сапоги, галифе и гимнастёрку, а мне отдал свои громадные английские штиблеты, штаны и гимнастёрку из шинельного сукна с погонами. Тут же несколько юнаков откликнулись на призыв полковника и добровольно записались на броневик «Коршун».
Нас погрузили в эшелон — собственно, мы уместились в одном вагоне — и отправляют в лагерь военнопленных на Жмеринку.
Мы едем и поём:
Ревуть, стогнуть гори, хвилі…
У старшин на глазах слёзы…
С какой грустью мы выводили:
Де ж ви, хлопці-запорожці,сини славні волі?Чом не йдете визволятинас з тяжкой неволі?..
И мне казалось, будто наша кавалерия, нет, не она, а отряд запорожцев гонится за эшелоном, чтобы освободить нас. Но освобождать нас было некому.
Симферопольцы говорили, что «Коршун» один захватил в Проскурове два вагона николаевских денег…
Да, когда мы вступили в Проскуров, в газете, специально посвящённой нам, я прочитал:
На вас, завзятці юнаки,борці за щастя України,кладу найкращії думки,мої сподіванки едини.
Хай кат жене, а ви любітьсвою окрадену країну,За неї тіло до загинуі навіть душу положить…
И удивительное дело, когда я вступал в бой с красными, то никакого энтузиазма у меня не было, а тут появилось что-то похожее на него — ведь мы хоть и краем, но помогаем красным, с которыми боёв тогда уже не вели.
Я думал, мы будем отступать на Старо-Константинов и там соединимся с красными.
…В Жмеринку нас привезли вечером и сразу же повели в казармы. Из открытых дверей казармы ударил такой тяжкий дух, что мы отхлынули назад. Но ударами прикладов нас заставили войти.
Словно дрова, лежали трупы тифозных и больные. У всех от голода восковые лица и тоненькие ножки… Над головой нары в один настил, и оттуда на меня сыплются тифозные паразиты.
Я лёг.
Пленный! Такое дикое и жуткое слово… На своей земле — и «пленный»!
Нас отпускали просить хлеб у крестьян.
Да! Когда в Деражне нас переписывали, к столу подошёл наш бунчужный с крестом Георгия первой степени на груди.
Полковник сказал:
— Как же вам не стыдно: Георгиевский кавалер — и петлюровец.
— Цэ выпадково, — ответил бунчужный.
— Что это значит?
— Случайно, — пояснили ему юнаки.
Если в канцелярии узнают, что среди пленных есть казаки из шестой Запорожской дивизии, то их расстреляют, как и махновцев, которые где-то под Уманью вырезали и потопили почти весь Симферопольский полк.
Один пленный сказал мне, что он махновец из Успенского полка.
Я не выдал его.
Не расстреливают только беспартийных, большевиков и петлюровцев.
Я же бывший гайдамак.
Что, как Мороз выдаст?!
Но Мороз не выдал, хотя часто этим угрожал и шантажировал меня.
Я заболел тифом.
Одесса.
С вокзала по грязи, босой и с высокой температурой, пошёл смотреть море.
Оно почти замёрзло, и над ним тихо летали чайки…
Повезли в госпиталь.
Лежу на белоснежной койке покорно и тихо, весь в огне…
Рядом стонет и мечется больной, сиделка ставит меня ему в пример, мол, у меня температура выше, я лежу смирно, он же с меньшей температурой покоя ей не даёт…
Обход.
Входят врач и сестра милосердия.
Сестра глянула на меня, побледнела и едва не упала без чувств. Её поддержал врач и вывел.
Потом она входит к нам, смотрит на меня и говорит:
— Как же вы меня испугали!
Оказалось, что я похож на её погибшего на фронте жениха, офицера.
Я — в изоляторе. У меня возвратный тиф, второй приступ. Первый был в дороге.
Она говорит:
— Я вас беру к себе в палату. Хоть несколько дней будете напоминать мне о прошлом.
Она привела меня в свою палату, дала мне ещё своё ватное одеяло. (У всех по одному. Влажно, сыро. Рядом со мной каждую ночь по два, по четыре умирают.) Носит мне консервы, конфеты… и все как-то странно смотрит на меня и целует. Её жених, как и я, учился в сельскохозяйственной школе.
У меня на груди, после тифа, абсцесс — и меня переводят в хирургический госпиталь, расположенный в греческой духовной школе, или семинарии.
В госпитале среди раненых лежали и красные из Таращанского полка и другие. Они рассказывали, что когда белый десант захватил Одессу, то многих тяжело раненных красноармейцев вышвырнули прямо на улицу.
Красные вот-вот захватят Одессу. Эвакуация.
С одним красноармейцем я очень подружился. Он признался мне, что он коммунист и что у него есть документы из ячейки, хотя я и отрекомендовался ему как бывший петлюровский юнкер. (Этот товарищ потом учился со мной в Артемовке[17]). Он был схвачен белыми и мобилизован. Один из офицеров части пронюхал, что он коммунист, но не имел неопровержимых фактов и вроде бы случайно прострелил ему ногу. Ногу ампутировали.
Когда меня хотели, как «юнкера», эвакуировать в Египет, он не советовал мне ехать, сказал, что я такой же юнкер, как он деникинец. И я остался.
Корабли Антанты бьют по красным лавам…
Над городом свистят снаряды…
Красные близко…
Привозят раненых офицеров, их начали теснить на окраинах.
Один кавалерист колотит обрубками рук в живот сторожа, который от ударов только подпрыгивает всем телом на койке…
Офицеры, которых не успели эвакуировать, лежат бледные, бледные…
А один офицер не выдержал и сказал:
— Ух… страшно…
Мы глядим из окна на улицу, её перебегают фигурки людей со штыками. Некоторые, не успев перебежать, падают. В тревожной круговерти боя они лежат ужасающе неподвижные. Стрельба не прекращается.
И вот открывается дверь и входят матросы с красными бантами на груди. Они спокойные, подтянутые и корректные.
— У вас офицеры есть?
Они никого не взяли. Только посмотрели документы и ушли.
Февраль 1920 г.
При Четвёртой стрелковой Галицийской бригаде, которая перешла к красным, из пленных петлюровцев и деникинцев формируется два полка: 1-й Черноморский и конный Запорожский. Я вступаю в 1-й Черноморский.
Команда украинская. Все старшины и казаки ходят с трезубцами на фуражках. Полковое знамя — желтоголубое. Деникинские офицеры, конечно, теперь за «неньку Украину». Командир полка немец с трезубцем на фуражке. Он говорит:
— Я воевал за неньку Украину и буду за неё воевать до конца.
Я размышляю, какой же это красный полк. Да ведь это жёлто-голубое пекло, из которого я едва вырвался. Я надел на фуражку красную ленту.
Военкома в полку нет. А есть только военком бригады.
