Военкома в полку нет. А есть только военком бригады.
Он на митинге агитировал нас, чтобы мы вступали в ячейку.
— Я знаю, — говорил он, нервно отбрасывая со лба свой буйный чуб, — я знаю, что среди вас есть и такие, кто искал нас, но обстоятельства мешали…
Я едва не упал, забившись в рыданиях… Я же искал!..
А ночью старшины и казаки договариваются убить тех, кто запишется в ячейку. И никто в ячейку не записался.
Я тоже не записываюсь. Ячейки нет. Однажды нас повели в театр, где большевик на украинском языке стал говорить нам об истории Украины совсем не так, как я читал у Грушевского. Наш старшина-галичанин приказывает нам уйти из театра, потому что всё это «давно известное»…
Я не хотел, но должен был уйти. Приказ.
Когда был Шевченковский праздник, мы и галичане вышли на площадь с морем жёлто-голубых знамён, ни одного красного знамени не было.
Красные захотели разоружить нас, но почему-то не сделали этого. Они только ездили вокруг на грузовиках с пулемётами.
Мы перешли на Итальянский бульвар, в дом быв [шей] военной школы.
Однажды на муштре один старшина, бывший деникинец, закричал на казака:
— Молчать! Без разговоров!
Я, несмотря на то что находился в строю, сказал этому старшине:
— Это вам не деникинская армия, а красная. И пожалуйста, говорите по-украински, потому что вы в украинской части.
Он пошёл и пожаловался на меня куренному. Куренной, пузатый и спокойный, зовёт меня. Читает мне нотацию. Взволнованно и гневно я ему говорю:
— Пане куренной (у нас говорили не «товарищ», а «пане»), я ж так не могу!
Тогда он ласково мне улыбнулся, наклонился ко мне и тихо сказал:
— Ещё рано!.. Но вы ведь понимаете?.. Подрыв дисциплины…
Да, меня, как юнака, назначили ротным.
Однажды ночью в караулку вбегает этот куренной и говорит мне (я был начальником караула):
— Вот вам патроны! Нас хотят разоружить коммунисты. Так вы, пане Сосюра, глядите… Стреляйте до последнего!
Я сказал: «Добре….»
Никто нас разоружать не пришёл.
Выступаем на охрану Днестра в Тирасполь.
По городу мы шли с огромным жёлто-голубым флагом, рядом с которым трепыхался маленький красный.
В Тирасполе бригада Котовского, которую мы сменили, взялась за оружие. Они решили, что мы петлюровцы.
И не ошиблись.
Старшины агитируют против соввласти. Казаки — телята.
Приехали военком полка т. Обушный и его секретарь т. Прудкий.
Прудкий надел на фуражку трезубец и ходит среди казаков, слушает.
Я подошёл к нему и рассказал всё. Он говорит:
— Ты хороший парень. Возьмём тебя к себе.
Он дал мне свидетельство от военкома, написанное красными чернилами, что я член культпросвета полка. И я стал политработником. И почему-то отдал винтовку.
Я организовал читальню. Но казаки не хотят читать газет, а только распевают на улицах:
Ми гайдамаки,всі ми однакі…
А старшины говорят:
— Я лучше протяну руку немцу, чем кацапу…
Красных называют «чужинцами».
Ячейки нет. Я чуть не осатанел и, когда один старшина подобным образом агитировал в нашей сотне, сказал ему:
— Запрещаю вам болтать.
Он замолчал.
Организовывают старшинскую столовую. Я сказал, что это то же самое «офицерское собрание», что в Красной Армии не должно такого быть. А один старшина сказал:
— Я не желаю обедать за одним столом с варнаком.
Ага, «варнак»?!
Я пошёл и с возмущением рассказал обо всём военкому.
Военком похвалил меня, позвал этого старшину и прочитал ему целую лекцию о разнице между петлюровским старшиной и красным командиром.
И вот ночью:
— К оружью!..
— В чём дело? На кого? — спрашивают некоторые казаки, но входит куренной:
— Без разговорчиков. Коммунисты хотят нас разоружить.
Раздаются голоса, что, мол, если нас хотят разоружить, то пусть разоружают — значит, так нужно, есть и такие, кому надо накрутить хвост… Но эти голоса тонут в грозной покорности казаков, взявших оружие.
Я тоже взял оружие.
Меня поставили у двери.
Вдруг из темноты подходят ко мне несколько человек:
— Ваше оружие, товарищ.
— Пожалуйста.
Я охотно, с радостью отдаю винтовку. Это — свои, караульные. Хлопцы пошутили. Смеясь, они исчезли в темноте.
Никто не собирался нас разоружать. Это просто была демонстрация.
Утром я еду в Одессу за газетами. На Раздельной я встретил юнкера из моей сотни, который познакомил меня с т. Старым. Я Старому всё рассказал. Он начал успокаивать меня, обещал взять из этого полка, сказал обо мне и моём товарище, что мы «большевистский материал».
В Одессе я проинформировал кого следует (т. Деревянко) о том, что делается в нашем полку.
Возвращаюсь в Тирасполь.
Однажды зашёл у нас разговор о попах. Я говорю, что это пройдохи, что они наши враги, такие же, как и полицейские.
А офицеры говорят:
— Как вы смеете оскорблять религиозные убеждения.
Тут же сидит т. Прудкий, молча нас слушает.
Я обращаюсь к нему:
— Т[оварищ] секретарь, почему у нас до сих пор нет ячейки?
Он не успел мне ответить, как закричали: «К оружию!»
Я всё понял и тихо вышел. Чтоб не подумали, что я хочу сбежать, спокойно иду по тротуару. Был апрель, а жара стояла такая, как у нас летом.
Мимо меня быстро прошла колонна нашей сотни. У всех на фуражках ленты: жёлто-голубые и белые.
Я пришёл к военкому, чтобы предупредить его. Стучу. Никого нет.
Только я отошёл на несколько шагов от крыльца, как началась стрельба.
Улица ведёт прямо к вокзалу.
Рядом со мною бегут двое с красными бантами на груди.
Спрашиваю их:
— Какой части?
— Из триста шестьдесят восьмого.
— Быстрей на станцию, это восстал Украинский полк.
Бежим… А в лоб нам — чёрная туча конницы…
Я — во двор.
Хозяйка всплескивает руками и кричит:
— Ты большевик?
— Большевик.
— Ой, боже, и мой сыночек в комиссариате служит!
А если бы её сынок не служил в комиссариате?..
Она спрятала меня в погреб. Стрельба быстро стихла.
Я подумал, что в погребе небезопасно… Бросят гранату, и точка.
Вылез. Свидетельство засунул под стреху сарая.
Вхожу в хату.
Хозяин, сапожник, дал мне поесть картошки с постным маслом и огурцами…
Он всё ругал комиссаров, а я ему поддакивал и говорил, что я сам из гайдамацкого полка.
Наш полк присоединили к 41-й дивизии, и он стал называться 361-м.
Выхожу на улицу.
Прямо на меня, размахивая саблями, летят два кавалериста.
— Какого полка?
— Первого Черноморского!
— Наш.
Они опустили сабли и медленно проехали мимо.
А если бы я сказал, что я из триста шестьдесят первого?..
Выхожу на главную улицу.
На тротуаре, словно поросята, стоят пулемёты, на мостовой кони и казаки.
Галицийские офицеры в польской форме.
Все встревожены. Чувствую, что боятся. На улицы вышел народ.
Один пьяный казак подходит ко мне, обнимает и говорит:
— Ой, казак, я чека разбил и самогонки напился.
У меня была гайдамацкая привычка носить шапку набекрень, и повстанец принял меня за своего.
Подходит с карабином старшина в синем казакине, тот, что говорил «варнак».
— Где военком?
— Не знаю.
— Что… снял красный значок?
Я молчу.
— Ну-ка пошли…
Меня не расстреляли только потому, что куренной был за меня.
Все силы наши были брошены на польский фронт, который уже начал разваливаться. Галицийская конница, которая стояла в немецких колониях, восстала против власти Советов. Они (галичане) налетели на станцию, сняли там караул и вместе с нашим полком захватили Тирасполь. В особотделе был только батальон в 60 человек.
Старшины говорят, что в наших руках уже Одесса, Херсон и Николаев.
Мне дали винтовку и послали в караул на станцию.
Конница повстанцев, как говорили, пошла в наступление на Раздельную.
Ночь.
Мы в телеграфном отделе.
Телеграфирует начальник гарнизона Раздельной.
Мы все в напряжении склонились над медленно разворачивающейся белой лентой, по которой чёрными точками и тире безумно долго ползли слова:
«П-о-з-о-в-и-т-е к т-е-л-е-ф-о-н-у в-о-е-н-к-о-м-а».
Ему отвечают:
«В-о-е-н-к-о-м з-а-н-я-т, в-с-е с-п-о-к-о-й-н-о».
В окна вместе с нами бархатно и чутко смотрит на эти грозные знаки ночь:
«Неужто ещё есть противники советской власти?»
А ещё днём низко над станцией смело летит красный аэроплан.
Хлопцы — врассыпную…
Я кричу, что ему нет смысла стрелять по станции, и стою на перроне.
Аэроплан дважды пальнул по крепости, что за городом, и спокойно полетел назад.
По нему даже не стреляли.
Перехвачена телеграмма, что на Тирасполь из Одессы идут два броневика.
