— Ты уже знаешь о Жан-Клоде? — спрашивает он.
— Нет.
К черту, мне-то что терять?
— То есть да, — поправляюсь я. — Я знаю, что у него забрали самолет, и только что Енох сказал мне, цитирую: «он нас бросил». Больше я ничего не знаю.
Терри улыбается: он растягивает губы в гримасе, которая одновременно кажется и спонтанной, и вовсе не такой уж и спонтанной.
— Что ж, — проронил он, — значит тебе уже известно намного больше, чем знают почти все. Тебе известно, почему у него забрали самолет?
А-а, внимание, это ловушка. Я не должен ему отвечать, он сам должен ответить на свой вопрос.
— Сокращение бюджета, кажется, так было написано в постановлении.
Терри снова улыбается, на этот раз его двусмысленная гримаса адресована мне, ведь я так умело избежал расставленной ловушки. Он глубоко вздохнул, слегка приподнял каблуки и тяжело опустил их вниз, словно желая крепко-накрепко вбить себя в землю.
Вчера вечером Жан-Клод подал прошение об освобождении его от всех занимаемых должностей, — сообщает мне Терри. — В отношении Международной компании после слияния его должность сократят, следовательно — это не проблема. Что касается должности президента здесь, в Италии, то нужно подыскать человека, который бы мог его заменить. Ну вот, я и пришел сюда, чтобы спросить, как ты относишься к тому, чтобы занять его место.
Бум, взорвал он свою бомбу. Его взгляд, устремленный прямо на меня, чтобы усилить эффект разорвавшейся бомбы, на этот раз лишен какого-либо выражения. Впрочем, его итальянский почти безукоризнен, он говорит короткими фразами, постоянно вставляя свое «следовательно», и как-то странно, по-военному, выговаривая слова. Сейчас моя очередь улыбаться — и не то чтобы я сам улыбаюсь, точнее сказать, я чувствую, как у меня по лицу расползается улыбка. А теперь что?
— Какая странная идея, — пробормотал я.
— Нет, это не идея, это уже решение. Я говорил о тебе с Боэссоном, он согласен.
Когда-то в юности я мечтал стать кинопродюсером. В тридцать лет даже начал этим заниматься. Я носился с одним замечательным проектом — экранизация романа Шнитцлера «Игра на рассвете». Я был убежден, что у меня мог бы получиться шедевр, и купил очень дорогостоящий — для меня — опцион на права, у меня тогда даже не было никакой возможности им распорядиться. Я был просто уверен, что сама по себе эта идея сделает все необходимое для того, чтобы я стал продюсером — все так и случилось, как ни странно. Я только что переехал в Милан, и в один прекрасный день, когда я стоял в банке в хвосте длиннющей очереди, почти сразу за мной встал Витторио Медзоджорно, для меня он был и останется самым великим итальянским актером. В тот период его популярность резко пошла вверх: совсем недавно он исполнил роль комиссара Ликата во второй части телесериала «Спрут», все его узнавали и просили автограф. Меня тогда еще поразило, что он не воспользовался своей славой, чтобы пройти без очереди, нет, он остался стоять наравне со всеми и с обезоруживающей готовностью покорялся почитателям своего таланта, многие из которых были пожилые люди, пришедшие в банк за пенсией: он пожимал им руки, малевал закорючку своей подписи на протягиваемых ему листках бумаги и делал вид, что уклоняется от пуль, которыми кто-то из очереди притворно стрелял в него из пистолета, якобы зажатого в руке, и всем ласково улыбался: ни у кого бы не возникло ни малейшего подозрения в том, что он мог думать о чем-нибудь другом. Возможно, именно поэтому у меня хватило мужества обратиться к нему: я представился продюсером и прямо в очереди, среди его почитателей, продолжавших приставать к нему, пригласил его принять участие в моем фильме «Игра на рассвете». Что ж, как выяснилось, это был и его любимый роман, и что много раз у него появлялась идея поставить его на сцене театра, но всякий раз он откладывал на потом, потому что у него всегда было полно других дел и забот, но от этой идеи он никогда полностью не отказывался, и, если бы, проклятие, я нашел деньги, он бы непременно занялся этим фильмом и как актер, и как режиссер. Полчаса, что мы стояли в очереди, для меня буквально пролетели, это было чудесное время, у меня возникло ощущение, что я вернулся домой: я чувствовал себя трудолюбивой пчелкой, побуждаемой инстинктом на поиски нектара, которая после стольких холостых полетов по белу свету, наконец, его нашла, в ту минуту и я почувствовал, с каким всепоглощающим удовлетворением пчелка высасывает нектар из цветка. Несмотря на то, что нас постоянно прерывали почитатели его таланта, мы с удовольствием поговорили о нашем проекте, о, как мы воодушевились, обнаружив, что в романе нас покорили одни и те же эпизоды и что у нас приблизительно одинаковые взгляды на то, как можно адаптировать эту историю к современности. В те минуты во мне не было и тени сомнений, обычно неизменно мучивших меня, чтобы я ни затевал: я разговаривал с самим Витторио Медзоджорно о фильме, который собирался снять вместе с ним, все это происходило на самом деле и именно в этом была какая-то сила, подавляющая любое сомнение: я поступил правильно, поверив в могущество кармы своей идеи, и у меня появились вещественные доказательства этого. Я смотрю на Терри, который по-прежнему наслаждается эффектом от взорванной им бомбы, и мне вспоминается, как в эпизоде из романа «Игра на рассвете», вызвавшем восторг у меня и Витторио Медзоджорно, главный герой, Вилли, отправляется в Баден-Баден играть в баккара и начинает по-сумасшедшему выигрывать, и постепенно, по мере того, как горки фишек вырастают перед ним, теряет контроль над ситуацией. Его мысли, выбив его из седла, пускаются в галоп сами по себе: он представляет, какие богатства случайно благодаря такому крупному выигрышу ему теперь будут доступны: новая униформа, новая мантилья, новый ремешок на саблю, ужины в модных ресторанах, а если он будет выигрывать все больше и больше, новое белье, лаковые туфли, поездки в Венский лес, боже правый, даже карета… Приблизительно в такой же ситуации сейчас оказался и я, вот почему я молчу, опустив глаза, я вперил взгляд в экран своих туфель, на котором мелькают кадры из фильма, изобилующие роскошью и великолепием, о которых до сего момента, я бы сказал, никогда даже и мечтать не смел: сказочная зарплата, власть, контракт, забитый на долгие годы, фондовые опционы, личный самолет, произведения искусства, антикварная машина, роскошные дома, личный шофер, любые блага… Хоть и грязное, и корыстное, и коварное, и запятнанное кровью, какими еще словами можно было бы его назвать? — но ведь было только что сделано мне это предложение, и нужно иметь в виду, что для меня оно означает доступ ко всем этим вещам, и, конечно, я не мог его не взвешивать, ведь речь шла о самых сочных фруктах, которые цивилизация способна мне преподнести, все сразу, показное богатство, hors categorie[40], предоставляемое в распоряжение узкому кругу избранных, у такого богатства нет ничего общего с обычным и, я бы даже сказал, банальным богатством, удовлетворявшим меня до сего момента, какой может быть разговор: само собой разумеется, что я его не приму. Еще и потому, что это двусмысленное предложение, очень даже может быть, ловушка, но, тем не менее, следует также признать, что в этот круг избранных менее грязным и менее рискованным способом войти просто невозможно, и сию же минуту я это сознаю. Безусловно, я его отклоню, но ведь вопрос не в этом, как и для Вилли, весь вопрос был не в том, чтобы прекратить игру прежде, чем он все потеряет, однако я все еще здесь, и у меня перед глазами медленно проплывает двадцатидвухметровая парусная яхта, я стою у штурвала, а Клаудия загорает на тиковой палубе… Точно так же сегодня ночью у меня перед глазами стоял список писем Лары, вот так: есть во мне какой-то колоссальный недостаток, он-то и мешает мне совершить праведный поступок, прежде чем я с риском для себя вдоволь не наиграюсь с неправедным.
— Конечно, ты можешь не отвечать сию минуту, — увещевает меня Терри, — я только хотел сообщить о нашем решении, чтобы дать тебе время все хорошенько обдумать.
Разумеется, я его отклоню, но между тем, мое молчание создает у Терри впечатление, что я обдумываю его предложение, а я сейчас поступлю, как Вилли, который в романе продолжает игру и дает своим партнерам возможность отыграть проигранные ему деньги. Но почему я так себя веду? Я ведь не хочу быть алчным, почему во мне вдруг проснулась страсть к деньгам? Почему вдруг у меня возникло желание стать богаче и могущественнее, чем я есть на самом деле? Разве я не принял решение быть рядом с Клаудией и больше не интересоваться склоками на работе? Почему тогда я воображаю себе, какой могла бы стать моя жизнь, если бы я сел в кресло Жан-Клода?
— Нет, Терри, — слышу я свои слова, — боюсь, что это не очень-то правильное решение.
