Маму похоронили. Ну то есть не совсем похоронили. Ее гроб исчез в дыре в полу. Он опускается все ниже и ниже, и вот нам его уже не видно. Я не знала, что все так произойдет. Потайная дверка открывается, и гроб исчезает. А священник даже глазом не моргнул. Немного похоже на момент, когда мы с водопроводчиком прошли последний уровень и наконец-то оказались у замка, где жил король. Тогда под нами открылась дыра, и мы попали в плен, в крепость. Но потом открылась еще одна дыра, и мы освободились. А что происходит с гробом? Под часовней есть пол, а под ним — еще один? Мама будет лететь вечно. Она все еще падает. Она падает и падает, хотя уже упала. Слышишь, Би? Мама все еще падает. Уровень за уровнем, она летит через огонь, и землю, и песок, и корни. По-моему, дна не существует.
Водопроводчик в часовню не пошел. Сказал, что придет, а вместо этого собрал вещи и съехал. Папа тоже не пришел. Вообще-то я этому рада. Мне кажется, мы бы с ним не подружились. Однажды я слышала, как мама сказала, что он уехал в Австралию, чтобы быть от нее подальше. Мама разговаривала со стариком и думала, что я не слышу.
Я-то слышу, а вот старик не желает слушать других, в этом его проблема.
Мама много такого говорила, чего я не должна была знать. Она постоянно языком трепала. С Мартином или со стариком. Но у меня большие уши. Я многое запомнила. И когда-нибудь я расскажу Би все, что не могу рассказать сейчас.
Аксель
Потребовав, чтобы я бросил курить, мой единственный настоящий друг Исаак Скалд обосновал это тем, что если я не брошу, то умру. Такая причина никогда не казалась мне веской. Тем не менее я бросил. Когда на похоронах Скалда я закурил, его вдова — ныне покойная Эльсе, чьи руки меняли человеческую жизнь, — остановила меня. Кроме того, радости мне это больше не приносило. Я курил одну сигарету за другой, но без удовольствия, поэтому мог и не курить. Если бы я не бросил и если медицинские расчеты Скалда были верными (а в этом я не сомневаюсь), то сейчас меня, очевидно, уже не было бы в живых. Я сделал чашку растворимого кофе. До новостей осталось полчаса. Я, Аксель Грутт, известный в научных кругах под именем преподавателя Страшилки, все еще жив. Почему мое время среди живых никак не истечет? Моя плоть мертва, а сердце по-прежнему бьется. Может, оно не остановится никогда?
Кто остановит дней текущих круговерть?
Спасительница-смерть.
Когда день, принадлежащий Стелле, закончится, я зажгу свечу, а может, две или три.
Первую свечку я зажгу в память о моей супруге Герд. Мне надо сказать тебе кое-что, Аксель. И этот разговор будет очень неприятным! Я представил себе ее. Желтый вязаный свитер. Во взгляде упрямство. Вызывающее выражение лица, о котором мне много лет спустя вновь напомнила Стелла. Сколько ее помню, Герд всегда мучилась из-за наших телесных отношений. Но в тот раз она говорила не об этом.
— О чем она говорила, а?
— Все-то тебе надо выспросить и разузнать, Стелла!
— Хм, ну чем-то же мне надо заняться.
— Тебя мучает стыд, верно? — спросила Герд, когда я умолял ее остаться. Ей надоело. С нее достаточно. Она хотела уйти и забрать с собой крошку Алисе. Уехать с другим на север. Естественно, мне надо было отпустить ее. Но вместо этого я попросил ее остаться. Не знаю зачем.
Ее любовника звали Виктор. Он был моим коллегой. Светловолосым красавцем, которого любили ученики. Он очаровал Герд задолго до того, как мы с ней поженились. А она очаровала его. Так оно и было. С самого начала их тянуло друг к другу. Я был большой ошибкой. Трагедией ее жизни. Желудочной опухолью. Но Герд сделала свой выбор, а выбрала она меня. Просто-напросто я умел показывать фокусы. А он нет.
Когда-то очень давно мы с Виктором были близкими друзьями. Все началось в 30-м, мы оба были тогда студентами. Обычно я встречался с ним в Трокадеро. Хорошо его помню. Как-то раз он развлекал гостей за столом любовными стихами собственного сочинения. На их создание его вдохновила актриса Герд Эгеде-Ниссен, которую он, естественно, никогда не встречал лично. Однако в жизни Виктора была и другая Герд, и, разумеется, стихотворения предназначались ей. Герд номер два сидела тогда за столом вместе с нами и была не менее красива, чем Герд номер один.
Мы оба нравились ей. Виктор читал стихи. Я показывал фокусы. Она не могла решить, кого выбрать. Но однажды вечером я показал фокус с исчезновением — сначала ее наручных часов, потом шпильки для волос, шляпы и шарфа, а потом пригрозил, что если она не согласится выйти за меня замуж, то исчезнут ее блузка, чулки и юбка. Тогда она сказала «да». Мне казалось, что я, как говорят в Америке, выиграл в честном бою, но Виктор своего поражения не признал.
— Ей нужен я, — сказал он. — А ты сломаешь жизнь вам обоим.
— Но мои фокусы лучше твоих стихов, — сказал я.
Он долго смотрел на меня.
— А первая брачная ночь? — спросил он. — А потом следующая ночь и ночь за той ночью, тогда что? Ты и тогда будешь показывать свои фокусы?
Я велел ему заткнуться.
Мы с Герд поженились в 1938 году. Она продержалась несколько месяцев, а потом сбежала к нему. Он ждал ее, принял ее, и я позволил им с жаром приступить к действиям. Не знаю, что было хуже. Измена или презрение. По-моему, презрение было хуже. Они надо мной смеялись. Слегка сочувственный, удрученный смех. Это было тяжелее всего. Я не был ей плохим мужем. Нет, не был. Я был ничтожным мужем, убогим мужем. Мужем, на которого другие мужья плюнули бы, если бы обо всем узнали. Но плохим мужем я не был.
Мы заключили соглашение — Герд, Виктор и я. Мы заключили пакт: никто ничего не узнает. Никто. Это был наш маленький грязный секрет. Это было между нами. А потом началась война. Виктор стал главой координационного комитета преподавательской организации, в которой я тоже состоял. Позднее ее запретили. Потом Виктор выступил с требованием противостоять нацистскому союзу, сразу после того, как всех преподавателей обязали вступить в него. И однажды вечером в 1942 году он постучался ко мне в дверь с заявлением, которое, по его мнению, я должен был подписать. Ты просто обязан — так он сказал. Он вложил мне в руку спичечный коробок, в котором лежал листок бумаги. Я пробежал текст глазами… Я заявляю, что не стану преподавать по программе, сформированной «Нашунал Самлинг» [12]… Это противоречит моим убеждениям… совершать поступки, которые оскорбляют мою профессиональную честь… мою профессиональную честь… я считаю себя обязанным отказаться от вступления в новую преподавательскую организацию…
— Ты должен, — сказал он, проведя по густым светлым волосам рукой. Рукой, которая ублажала мою жену, вдруг пришло мне в голову.
И если у меня есть хотя бы слабое представление о морали, продолжал он, если мне хочется показать, кто я на самом деле… Я прервал эту тираду и обратил его внимание на то, что не ему учить меня морали. Тогда он сказал, что мне не следует примешивать личные… он замялся… личные обстоятельства. Речь, мол, идет о вещах намного более значимых. Я сказал, что он не изменился с тех пор, как читал в Трокадеро дурные стихи. А это лишь новые дурные стихи. Он медленно кивнул:
— Правильно ли я понял, Аксель, что ты не хочешь подписывать?
— А почему, черт возьми, я должен это подписывать? — сказал я. — По мне, что одна организация, что другая, все равно. Я преподаватель, а не политик.
— И фокусник, — едко сказал Виктор. — С благословения Финна Халворсена [13]. Ты тщательно выбираешь себе друзей.
— Да, я фокусник. И, как уже сказал, не политик. Все это мне в высшей степени безразлично. Все, что ты говоришь, Виктор, все, что ты делаешь, мне в высшей степени безразлично.
Я помню, что как раз в тот момент задумался, где же Герд. Иногда она ночевала у него. Ждала ли она его сейчас там? Может, они сегодня весь вечер просидят у него в гостиной, насмехаясь надо мной? Я собрался с мыслями.
— Тебе пора, — сказал я.
Я вышел в прихожую и открыл дверь. Он прошел за мной, но у порога остановился и положил мне руку на плечо. Я стряхнул ее.
— Давай поговорим, — предложил он.
— Иди к черту! — ответил я.
— Боишься? — спросил он.
— Боюсь? Чего мне бояться?
— Боишься подписывать, боишься того, что может случиться, если ты подпишешь. Боишься за себя самого, за Герд, за маленькую Алисе, наконец.
— Убирайся, Виктор!
— Потому что, если это действительно так… если ты на самом деле боишься подписать, я специально пришел предупредить, что страшнее для тебя — не подписать…
— Никогда я не был напуган меньше, чем сейчас, — перебил я. — Прощай!
Я вытолкнул его за порог. Он был тяжелее, чем я ожидал, и намного крупнее, мне пришлось поднапрячься, но в конце концов я его вытолкнул. Закрыв за ним дверь, я вдруг разрыдался.
