Но зачем?
Из любви к сыну. Пожалуй, эта женщина готова пойти на все из любви к своему напрочь избалованному сыну. И если Кирилл угрожал… чем?
Ему надоело терпеть выходки Григория, и он хотел… отправить в закрытую школу? В ту же Англию, которая славится умением перевоспитывать сложных детей. Предстоящая разлука и понимание, что Гришеньке будет плохо без мамы… безумный мотив?
Вполне подходящий.
– Что, уже примеряешь роль на кого-то? – поинтересовалась Галка и попросила: – Дай молочка.
Она покупала детское, с трубочкой, которое пила медленно, отфыркиваясь, и эта Галкина привычка Машку всегда умиляла.
– Машуль, доказать все равно не выйдет, – сказала сестрица. – А вот нарваться – вполне. И этот твой… ты знаешь, что о нем говорят?
– Кто?
– Родственники покойной жены.
– Представляю.
– Рассказал, значит?
– Рассказал, – не стала отрицать Машка, удивляясь тому, что Галка не поленилась съездить и пообщаться с этими самыми родственниками. Нет, Машка знала, что сестра ее – человек целеустремленный и с собственным видением мира, но… вот чтобы настолько?
– Зачем, Галь?
– Ну… – отрицать очевидное она не стала. – Я ж по голосу слышу, что ты втюрилась.
– Кто, я?
– Ну не я же! – Галка нахмурилась. – И не надо отрицать! Нельзя врать сестре, Машуль.
Старая шутка, которая перестала быть смешной.
– У тебя голос меняется, когда ты о нем говоришь… и, Маш, мне это не нравится.
Машка вздохнула. Если голос… Галка утверждала, что голос – верная примета Машкиной влюбленности, хотя никаких особых изменений Машка в нем не наблюдала, может, просто слушать себя не умела?
– Галь, а ты им веришь? – Машка обняла себя, как делала всегда, когда чувствовала сомнения. – Родственникам этим?
– Сложно сказать. С одной стороны, она ведь и вправду утонула. С другой… мне соседи рассказали, что Мефодий твой…
– Не мой!
– Хорошо, не твой Мефодий жену любил. Баловал. И… родственникам квартиру отдал.
– Не только квартиру. Ему плохо было… они потребовали и…
Машка замолчала, не зная, может ли раскрыть чужую тайну. Да, Галка – самый близкий и дорогой человек, она не станет трепаться попусту, но ведь…
– Шоковое состояние, значит. И снова депрессия. Пил?
– Пил, – согласилась Машка.
– А теперь?
– Теперь нет.
– Хорошо, – Галка опять вздохнула и поднялась. – Маш, не ошибись! Ему, конечно, после смерти жены погано, а ты молоденькая, хорошенькая, но жалость – это еще не любовь.
Машка кивнула и сестру обняла. Все-таки хорошая та, пусть и строгая порой, сварливая, но все равно ведь – родная.
– Галь, а ты можешь еще кое-что глянуть…
– Подхалимка!
– Я ужин сама приготовлю, честно-пречестно, но… – Машка подарила сестре самый жалобный взгляд, на который только была способна, – надо узнать про одного человека. И еще про привидения. Ты в привидения веришь?
Грету похоронили рядом с Кириллом. Мефодий старался не задумываться над тем, будет ли тот рад подобному соседству.
– Пусть земля ей будет пухом, – сказала Софья, размашисто перекрестившись. В черном траурном наряде с огромною, с колесо, шляпой, она смотрелась странно.
Гаденыш держался мамочки, выглядывая из-за ее плеча, и на физии его застыло выражение крайней тоски. Стаська бродила по кладбищу с рогатиной…
И кто из них?
Мефодий не верил, что Грета покончила с жизнью. Да, заистерила, да, принялась каяться, жаловаться, но все ведь жалуются. А выходит, что после жалоб она просто заснула в том кресле.
Навсегда.
И будь Мефодий чуть более внимателен, разве не сумел бы он увидеть признаки смертельной опасности? И, быть может, удалось бы Грету спасти. «Скорая» там, промывание желудка…
– Осталось четверо. – Гаденыш оказался рядом.
– Что?
– Четверо, дядечка Федечка, осталось, – любезно повторил он. – Это как в песенке. Пятнадцать человек на сундук мертвеца… а нас вот четверо. Сундук тоже имеется…
– О чем ты?
– О наследстве, дядечка Федечка. Эк вы сразу и оглохли, и поглупели! Не из-за любви, случайно?
– А ты больно смелым стал!
Софка на сына глядела, но подходить не торопилась.
– Что терять, мы ж просто разговариваем. А глядите, до чего интересно выходит. Раз – и нету Греты… и одним ртом меньше. Тебя она бесила.
– На что намекаешь?
Черный строгий костюм. Белая рубашка. Галстук. И ехидная ухмылка, сам вид которой бесит несказанно.
– Да что уж, намекаю, – мелкий поганец зевнул. – Старая любовь прошла, новая объявилась. Вот старую и спровадили в могилу-то… Ты ж последний с ней разговаривал. Все это видели.
– Кто «все»?
– Я видел, – Гришка оглянулся на мамочку, которая, поймав Стаську за рукав, что-то рассказывала ей, негромко, но, судя по жестикуляции, эмоционально. – Видел, как она обниматься лезла, плакалась небось? На жизнь жаловалась? Она ведь тебя за лошка держала. Думала, пострадает, окропит слезками плечико твое, ты и растаешь. Сначала пожалеешь бедненькую, а там и в койку возьмешь… А из койки Грету уже поди выгони…
– Откуда знаешь!
– От верблюда, – осклабился гаденыш и, уперев большой палец в подбородок, хмыкнул. – Или ты, как мамочка моя дражайшая, полагаешь, что я слишком маленький, чтобы о таком думать?
Врет? Нет, не похоже. И вдвойне мерзко.
– И как давно?
– Давно, – Гришка повернулся ко второй могиле, к потемневшему, обласканному дождями кресту. А венки сгнили почти, и Мефодию стало стыдно, что он пришел к брату с пустыми руками. Надо будет завтра наведаться, привести могилу в порядок. – Он еще жив был.
– Ты…
– Аморален, знаю, – поганец перекрестился. – Только… они ведь все равно друг другу чужие были. Папаша любовниц заводил. Ее это дико бесило. Она ведь вся такая распрекрасная, а ему плевать. Это ж натуральная комедия была! Он возвращается, а Грета навстречу выпархивает, в черном пеньюарчике, сиськи наружу, задница чуть прикрыта. Она на шею бросается, а папаша ее в щечку целует. В щечку, прикинь?!
Мефодий не помнил подобного, то ли происходило все еще до его появления на острове, то ли в первые недели, когда ему было глубоко наплевать на творящееся вокруг.
– А я вот не устоял… чуял, что не против будет. Нет, я понимаю, что я для нее мальчишка, но вот отомстить папаше – это да.
– Зачем ты сейчас мне рассказал?
Ведь молчал же, долго молчал, и промолчи дальше, Мефодий в жизни бы не догадался об их связи. Гришка же дернул плечами и, наклонившись, поправил темно-бордовую розу, которую принес для Греты.
– Не поверишь, но… – он говорил тихо. – Она мне нравилась. Она была сильной. Вот мамаша вечно ноет… Стаська вообще мутная. Ты тоже сломался, когда в жизни непруха пошла. Папаша и тот в нытика превратился, все ходил и вздыхал, что женщину в белом видит… а Грета – нет. Она точно знала, чего хочет, и этого добивалась. Я к ней, если знать хочешь, привязался даже… да, мы спали, но уже редко. С ней просто прикольно было. Она меня понимала. А я – ее.
– Остальные не понимают?
– Как сказать, – поганец гладил темные лепестки. – Остальные хотят, чтоб я изменился. Мамаше вот нужен хороший мальчик. Мне не сложно с нею, но иногда, не поверишь, задалбывает она меня со своей любовью. Ты вот тоже думаешь, что мне поменяться следует…
– Наглости поубавить.
– Вот-вот, – отозвался Гришка. – Поубавить. Стаська вообще злом ходячим почитает. Она как-то под мою дверь соли насыпала, чтоб моя негативная энергетика не распространялась. А вот Грета… она говорила, что слабые меняются, а сильные меняют мир под себя.
– И много она изменила?
Странный разговор, можно сказать, что по душам, пусть бы и душа у гаденыша черная, но он, кажется, действительно расстроен этой смертью.
– Она – немного, но… она не сдалась. Только какая, хрен, разница?
Никакой. Для Греты.
– Стой, – Мефодий понял, что за этим разговором едва не упустил что-то важное. – Ты сказал – любовница. Знаешь, кто?
– Знаю, – гаденыш вытянул руку, указав на Стаську.
– Она?
– Она… как по мне, полное уродство, ни кожи, ни рожи… твоя девка мне больше по душе, но со Стаськой папаша носился как с писаной торбой. Он приволок ее на остров, поселил, денег давал. С чего, скажи, такая доброта нечеловеческая?
– Быть может, все не так, как ты себе представил?
– Ага. Он просто подобрал блаженную… бывает. Не надо из меня идиота делать, дяденька Феденька. – Гришка взъерошил волосы, и жест этот, одновременно и самоуверенный и нелепый, убедил: он верит в то, что говорит.
А ведь Мефодий собирался побеседовать с ней, но…
Не сложилось?
Сложится.
В этой истории давно пора поставить точку, иначе Мефодий с ума сойдет. И он, отвернувшись от могилы – появится в другой день и придет один, направился к Стасе.
Она не стала рядиться в черное, оставшись в обычном своем наряде. Темные джинсики, серый свитер, который выглядывал из-под пуховичка, и сам этот пуховик, нарочито дешевенький, с потертыми рукавами. Неужели новый купить не в состоянии?
