Самая красивая и счастливая в Москве молодая семья — Степа, Даша и Анечка, — взявшись за руки, шагает по Тверскому бульвару к Пушкинской площади.
— Анюта! — зовет Степа.
— Я тута! — отвечает Анечка и подпрыгивает.
— Анюта!
— Я тута! — подпрыгивает Анечка.
— Идиотский, товарищи, у вас диалог, — говорит Даша.
— Это от радости жизни, — объясняет Степа.
На моем папе шляпа, вышитая рубашка и галстук. В руках новенький портфель. В кармане — часы Полонского. Он больше не боится Левко. Крошечная Анечка в матроске и сандаликах. В руках у нее новая резиновая кукла. Даша только что из парикмахерской, в новом коротком пальто с кошачьим воротником. Ножки у Даши просто потрясающие. Мужчины оборачиваются и смотрят вслед. Степа эти взгляды замечает, но трактует по-своему.
— По-моему, м-м-меня уже п-п-прохожие узнают, — говорит он Даше. — Вот про такой день, Дарья, и написан рассказ «Надежда». П-п-просто хороший день. Просто идем по Москве. Просто хорошее настроение. Помнишь, я тебе рассказывал в поезде, но ты не поняла.
— Я тогда не знала, что твою «Надежду» напечатают в день рождения Надежды Аллилуевой. Но ведь и ты этого не знал.
— Почему? Я знал.
— Что ты знал?
— Что будут печатать как раз в этот день.
— Разве это не случайное совпадение?
— Нет, что ты. П-п-просто редактора убедили, что Сталин поймет и оценит.
— Ничего себе. А если бы он не оценил?
— Тогда мы бы тут сейчас так весело не гуляли. Я, конечно, п-п-понервничал. Зато теперь я знаменитый и иду в Дом Герцена получать путевку в Сочи.
Они останавливаются у калитки в чугунной решетке бульвара против ворот Дома Герцена, где в то время помещались все писательские учреждения.
— Подождите меня тут на скамеечке, — говорит Степа. — Я быстро.
— Ты не хочешь, чтоб мы пошли с тобой?
— Не надо. Там одни писатели — это зрелище не для ребенка. Анюта!
— Я тута!
— Ждите здесь.
Таблички на двери комнаты оповещают, что в ней размещаются одновременно: КСУ, МАПП и «На литературном посту».
В комнатах рядом живут. Двери открыты настежь. Сушится белье на веревке. Дети делают уроки. На плите кипит суп.
На стенах комнаты КСУ лозунги юмористического характера. «НЕ ПИШИ ПРО ДОЯРОК, ЕСЛИ НЕ УМЕЕШЬ ОТЛИЧИТЬ КОРОВЫ ОТ ВОВКИ ЕРМИЛОВА» и «НАШЕ КОМЧВАНСТВО НИ В ЧЕМ НЕ УСТУПАЕТ ВАШЕМУ».
Судьбами писателей здесь распоряжается секретарша Вера Зиновьевна — пожилая дама в пенсне, с пышными подсиненными волосами, с папиросой в длинном мундштуке. Степа достает из портфеля и кладет перед ней экземпляр «Правды» с «Надеждой». Целует ей руку.
— Вера Зиновьевна, — робко начинает Степа, — я тут н-н-написал вам слова.
— Спасибо, милый, — отвечает Вера Зиновьевна прокуренным барственным басом. — Очень трогательно. Ну, вы теперь счастливы?
— Б-б-благодаря вам.
— Не преувеличивайте.
— Но это же так, — настаивает Степа. — Если бы не вы, рассказ бы ни за что не напечатали. Я бы его сам в «Правду» отнести никогда не р-р-ре-шился. Я, Вера Зиновьевна, человек страшно замкнутый и п-п-плохо схожусь с людьми. А с вами сразу возникла эта душевная б-б-близость. С первого же мгновения я с вами почему-то почувствовал себя так легко и свободно, будто мы уже знакомы сто лет...
— Сто лет назад, Степа, вас не было на свете, — обрывает его привыкшая к комплиментам Вера
Зиновьевна, — а я давно уже была. Поэтому не морочьте мне голову, а ступайте вниз, в ресторан. На вас хочет посмотреть Алексей Толстой.
Степа идет по ресторану между столиками литературного Олимпа. Вокруг него едят и пьют знакомые по фотографиям и портретам Юрий Олеша, Виктор Шкловский, Всеволод Иванов и Леонид Леонов. А в лучшем углу, под пальмой, — сам Алексей Толстой.
Он обедает один. Перед ним снайдеровского масштаба астрономическое великолепие. От его просторного лица исходит сияющее спокойствие великого человека.
— Здравствуйте, Алексей Николаевич, — стоит перед ним Степа. — Я — Степан Николкин. Мне сказали, что вы хотите на меня п-п-посмотреть.
Толстой смотрит, кивает и жестом приглашает Степу присесть.
Степа садится на край стула.
Толстой наливает ему рюмку и кивком велит пить.
— Спасибо. За ваше здоровье, — говорит осчастливленный Степа и выпивает. — Я еще н-н-никогда здесь не был, в писательском ресторане.
Толстой кивает и, глядя на Степу, с удовольствием ест.
Папа всегда восхищался Алексеем Толстым. Я назван Алексеем в его честь. Папа считал его самым гармоничным из советских писателей. Толстой был и талантливый, и счастливый, и богатый. Обычно такого сочетания не бывает.
Степа ждет, что скажет ему Толстой. А тот ничего не говорит, только улыбается и ест.
Во время их первой встречи Толстой молчал как рыба. Говорил только папа. Он не знал, что сказать Толстому, и решил говорить о литературе.
— Я, Алексей Николаевич, начинал как детский п-п-поэт. Но сейчас я пробую п-п-писать прозу, — говорит Степа.
Толстой кивает и ест.
— Я прочитал всего вас, — говорит все более уверенно Степа, — и мне очень близок ваш художественный метод. Чтоб было глубоко и при этом понятно п-п-простому читателю. Потому что так писали русские к-к-классики.
А Толстой все ест и кивает.
— В этом смысле ваша «Аэлита» — в-в-выдаю-щийся роман, — продолжает Степа. — Читают все, и оторваться невозможно, и веришь в этих ваших м-м-марсиан. И при этом мощный философский з-з-заряд. И вот я тоже мечтаю написать нечто к-к-крупное. Не роман — тут с вами соперничать т-т-трудно. Я задумал нечто другое. Я еще никому не говорил...
Толстой кивает. Вид у него несколько сонный. Он уже закончил есть и аккуратно вытирает рот салфеткой.
— Я сейчас пишу историю России, — сообщает ему Степа.
Толстой перестает кивать.
— Дня детей, — уточняет Степа. — С самого начала и до наших дней. Так и называется: «Н-н-на-ша история». Мне кажется, что это н-н-нужно для народа. Я уже три месяца п-п-просидел в библиотеке — теперь осталось только записать. Что вы скажете о таком замысле, Алексей Николаевич? Может п-п-получиться?
Толстой складывает салфетку, встает и выходит из-за стола.
— Получится, — говорит он, хлопает Степу по плечу и удаляется.
Степа смотрит ему вслед в крайнем удивлении. Потому что тут же после ухода божества к столу подлетает официант и подает Степе счет.
Папа так и не понял, что произошло. То ли Толстой забыл заплатить за свой обед, то ли проделал этот фокус нарочно. Но настроение было подпорчено.
А дальше стало еще хуже. Вернувшись на бульвар, Степа видит, что рядом с оставленной им на скамейке Дашей стоит лысый нищий в драной шинели до пят и солдатских обмотках. Размахивая руками, нищий говорит что-то Анечке. Анечка весело хохочет. Степа подходит ближе и узнает в нищем облысевшего в тюрьме, но по-прежнему бешено энергичного и самоуверенного Зискинда.
Зискинд еще не видит Степу, он читает Ане стихи Хармса:
А вы знаете, что НА?А вы знаете, что НЕ?А вы знаете, что БЕ?Что на небеВместо солнцаСкоро будет колесо?Скоро будет золотое —Не тарелка,Не лепешка, —А большое колесо!Ну! Ну! Ну! Ну!Врешь! Врешь! Врешь! Врешь!
И, заметив Степу, здоровается с ним крайне небрежно, будто расстались только что:
— Здорово, Николкин! Представляешь, Хармса и меня выпустили. А твоя дочка здорово на тебя похожа!
Степа ошарашенно молчит. А Зискин продолжает декламировать:
Ну, тарелка.Ну, лепешка.Ну еще туда-сюда,А уж если колесо —Это просто ерунда!
Папу в этот момент поразило не само появление Зискинда, а совпадение. Прямо подряд два человека забыли очень важные вещи. Толстой забыл заплатить за обед, а Зискинд забыл, что Анечка вовсе не Степина, а его, Зискинда, дочь. И оба раза было непонятно — то ли Толстой и Зискинд притворились, что забыли, то ли такая забывчивость — свойство настоящих больших писателей. Это было бы грустно, потому что сам пала не забывал ничего и никогда.
— Ты когда вернулся в Москву? — спрашивает Степа.
— Сегодня.
А вы знаете, что ПОД?А вы знаете, что МО?А вы знаете, что РЕМ?Что под морем-океаномЧасовой стоит с ружьем?Не с дубинкой,Не с метелкой,А с заряженным ружьем!
Анечка пищит от восторга и хлопает в ладоши.
— Где ты остановился? — спрашивает Степа.
— Пока нигде.
Ну! Ну! Ну! Ну!Врешь! Врешь! Врешь! Врешь!
— Он думал, что ему здесь, в Доме Герцена, комнату дадут, — говорит Даша. — Но не дали.
— Говорят, что ни фига нет. Врут, конечно. Боятся, — говорит Зискинд и, хищно зыркая глазами по сторонам, поглядывает на проходящих по бульвару девушек.
— Ты можешь п-п-пока пожить у нас, — предлагает Степа.
В глазах Даши восхищение. Только восхищена она не Степиным приглашением, а Зискиндом.
