дан… С двумя макушками родился.
— А у Бронюса сколько?
— Одна, — уверяет Игнас. — Одна всего у Бронюса макушка.
Зато Бронюс и с одной макушкой вскоре уехал в город учиться, я же остался дома.
Однажды зимним вечером, когда мы, заперев двери на засов, собирались читать молитву, раздался стук в дверь. Это был Игнас — простоволосый, измученный, с кровоподтеком под глазом.
— Будь человеком, пусти переночевать, — попросил он Игнатаса.
— Что случилось? — спросил дядя. — Давай сюда, поближе к огню.
— Не нужно огня. Лучше погасите совсем.
Дядя протянул ему кисет. Игнас трясущимися руками никак не мог скрутить самокрутку, а закурив, задул лампу. Съежившись в углу, я следил за двумя вспыхивающими и гаснущими огоньками. Один на миг освещал небритое с воскресенья лицо дяди Игнатаса, другой блуждал пониже — Игнас сидел потупившись и жадно втягивал дым, цигарка ярко вспыхивала, высвечивая заплывший глаз и высокий лоб с прилипшей прядкой волос.
— Я сегодня в Тельшяй был, — поостыв, стал рассказывать Игнас. — Отвез Бронюсу картошку, муку, мясо. Ба́лкувене, не спросив разрешения мужа, сунула мне целый копченый окорок. А вечером пожаловали гости из леса — сами догадываетесь, какие… Балкус самогон выставил, стал окорок начатый искать, а окорока-то нет. Супруга его корову доила. Балкус прямиком в хлев и давай орать: «Ты куда окорок подевала?!» Женщина с перепугу возьми да и скажи: не знаю. А тут как раз я подъехал. Не успел из телеги вылезти, Балкус хвать меня за грудки: «Ты, гад, окорок взял?!» — «Дали, вот и взял, — говорю, — Бронюсу отвез». Тут жена его подбежала, объяснить все хотела, а Балкус ее — по физиономии. Я вступиться захотел, за руку его схватил и вот — сам схлопотал…
За окном раздался треск. Игнас смолк, прислушался.
— Деревья от мороза раскалываются, — успокоил его дядя.
— А кто тебя заставлял торчать у этого Балкуса? — подала голос от печки бабуня. — Ведь силком не держали.
— Веруте жалко, — ответил Игнас. — Жизнь у нее собачья.
— Невенчанный живешь, вот бог и покарал! — точно мокрой тряпкой огрела его старуха.
Поговаривали, что Иволга — соломенный вдовец. Жена сбежала с каким-то полицейским, а пока она жива, Веруте не может выйти за Игнаса замуж. Так они и мытарятся возле Балкуса — ни постояльцы, ни батраки.
Блуждающие огоньки понемногу исчезли. Дядя с шумом продул мундштук и засуетился, готовя постель для Игнаса. Стащил с чердака заиндевевший матрац, от которого в комнате сразу стало холоднее, а тетя с коптилкой в руке искала, чем бы застелить постель.
Уложили Игнаса в моей комнате. Было уже поздно, но сон не шел. Я слышал, как на дворе потрескивает забор и воет соседская собака. Игнасу тоже не спалось: то и дело шелестела солома в матраце. Я ждал, что он заговорит со мной первый и, не дождавшись, спросил вполголоса:
— Тебе не холодно?
— Согрелся уже, — ответил он.
— Скажи мне, Игнас, почему на этого Балкуса никто управы не найдет? Почему все молчат, пожаловаться боятся?
— В том-то и дело, что боятся… Сегодня пожалуешься, завтра тебя на тот свет отправят.
— Неужели Балкус так и будет бесчинствовать под крылышком бандитов?! — закипая от негодования, спросил я. — Подумаешь, царь и бог нашелся! Людей мордовать вздумал!..
— Тсс!.. — зашикал на меня Игнас. — Придет этому когда-нибудь конец…
«Когда-нибудь»… Я знал кое-что важное и думал: сказать ему или не сказать. Но раз начистоту, так начистоту…
— Игнас, ты не спишь? Я хотел тебе сказать, что они и у нас были… Знаешь, о ком я?
— Говори потише, — предупредил Игнас.
— На вторую рождественскую ночь слышим — стучат. Дядя встал и спрашивает: «Кто?» — «Милиция!» — отвечают за дверью. Дядя перекрестился и открыл. Два бородатых мужика с пистолетами в руках ввалились, а третий во дворе остался. А мы тулупы накинули, стоим у печки и дрожим. Они нас фонариками осветили и спрашивают: «Узнаете?» Игнатас наотрез отказался, я же сразу узнал братьев Сурвиласов и ляпнул сдуру: «Вы не милиция, вы Да́нис и Пра́нас — бандиты». За этих «бандитов» Данис снял с себя стальную пружину и как съездит меня по спине, даже тулуп кое-где лопнул. Братья велели дяде запрячь лошадь. Тетя расплакалась, стала говорить, что, мол, конь не подкован, что Игнатас нездоров. «Может, в другой раз, мужики?.. Ведь загубите и человека, и коня…» А Пранас бряк рукояткой маузера по столу: «Ни черта! Сказано запрягать — запрягай, в другой раз мы на машинах раскатывать будем!..»
Делать нечего — у дяди от страха язык заплетается, меня посылает: «Ступай, Казя́лис, запряги им». А тетя шапку мне сует, шарфом обматывает и шепчет: «Только, бога ради, без коня не возвращайся…»
А на улице холодина!.. И боязно к тому же… Покуда запряг, пальцы так окоченели — никак оглоблю не привяжу. «Быстрее, быстрее!» — шипят сквозь зубы те. И принесла же их нелегкая! «Проедем немного и прикончат», — подумал я. Братья и в школе-то меня терпеть не могли.
Доехали мы до того места, где танк перевернутый лежал. Там они и вытолкнули меня в сугроб — ступай куда хочешь. Пригрозили только, чтобы держал язык за зубами. Я в плач: «Лучше пристрелите, — говорю, — как мне теперь домой без коня возвращаться?» — «Не хнычь, прикончить тебя мы всегда успеем, — говорят. — Беги домой, конь сам придет».
Тем временем из-за елок трое дядек вылезли. Двоих из них я узнал — тебя и Ва́йткуса-Пропойцу… Пранас велел тебе сломать прут для коня, кнут-то я дома оставил. Потом все вы в сани повалились и под горку помчались.
Я замолчал, не проронил ни слова и Игнас. Мне показалось, что он под мой рассказ уснул. «Может, оно и к лучшему, — подумал я, — не нужно мне было все выкладывать».
— Да, верно, — неожиданно подал голос Игнас. — Я был там и под утро пригнал вам коня.
— Той ночью бандиты избили учителя…
— Да.
— Выходит, и ты с ними, Игнас? Чего молчишь? Отвечай!
— Игнатас лошадь дал, — вполголоса сказал Игнас, — почему же ты не говоришь, что и дядя с ними заодно?
— Да, но его
