В раскрытую форточку тянуло черемухой. Недавно отцвела, опавшие снегом лепестки носило лёгким позёмком. Рясная в этом году была черёмушка, будто специально Славку дожидалась.
Утром следующего дня взял у Надежды специальную телегу под две фляги. Стал возить от колонки воду в купель. Привезти нужно было двадцать фляг. Тачка была удобная, с ровным дном, как раз под две фляги. Дорога от колонки до подворья недлинная, по асфальту и дело спорилось. Но после шести рейсов началась какая-то непонятная история. Фляги, до этого смирно стоявшие, приплясывали, будто вёз он их по горной дороге. Седьмым рейсом на ровном месте запнулся, вроде и успел выпрямиться, но обе ёмкости кувыркнулись из телеги. Одна раскрылась, и вода вытекла.
Матюгнувшись, пошёл обратно, заполнил пустую флягу и двинулся к купели. Вылив воду, пошёл в очередной раз. И снова началось непонятное: то фляга не закрывается, то из закрытой ёмкости выплескивается наружу.
Измучившись, привез две последние, осталось вылить. Открыв крышку, стал выливать и услышал крик Ивана, который полировал перила в церкви:
— Ты чо мимо купели-то льёшь?
Осоловело Славка смотрел на землю, где жадно впитывалась целая фляга вылитой воды.
— Не понял… Я ж в купель выливал, на бортик ставил. Я хорошо помню, — смотрел он на лужу возле купели.
— Пойдём вместе, — позвал Иван.
Наполнив снова две фляги, поволок Славка свою ношу к купели. И строптивая фляга буквально начала плясать, выскакивая из тачки.
— Вон чо-о-о, — перекрестился Иван. — Крестись давай. Не пускают тебя черти к купели. Перекрестись, это дело такое, скажи: «Господи, помилуй». Не хотят, чтобы ты от них уходил.
Недоумевая, Славка перекрестился и прошептал: «Господи, помилуй». Может, внушил себе, а может, и впрямь стало полегче: фляги бросили плясать и были благополучно вылиты в купель.
К обеду следующего дня приехал батюшка, провёл службу в недостроенной ещё церкви. И, пересилив себя, встал Славка на исповедь. Страшно было, будто перед оглашением приговора в суде, даже думал умолчать что-то. Но после того, как сказал: «Грешен, Господи», страх исчез. И полилась из него слезами непутёвая жизнь, с её пьянками, побоищами, блудливыми похождениями, припомнил, как жену, детей обижал. Будто в голове за всю его жизнь зрел какой-то грязный нарыв, который непременно надо излить, выбросить, иначе смерть.
А потом торжественно и легко стало на сердце, будто родился заново. Казалось, не идёт, а плывет над полом, настолько легко стало ступать.
Вместе со всеми на подворье новорожденной церкви в тот день был крещён бывший гармонист и, по его понятию, тоже стал новорожденным. Одеваясь после купели, обратил внимание на небо. По голубому его ситцу ровненько, как по линеечкам, рассыпались легчайшие перья, которых до крещения не было. И решил Славка, что это добрый знак для него. Ведь все недобрые знаки были уже.
Время шло. Церковь была достроена. Теперь по мере возможности вечерами шёл туда и Слава — помогал Ивану, чем мог. Нужно было делать звонницу, трапезную надумали сделать. Везде были нужны руки.
Месяца через три, рано утром, прибежал он к Наде. Голос срывается, глаза в слезах, руки ходуном ходят:
— Надь. Позвонила мне с Улан-Удэ сестра жены моей. Там они, оказывается. Сын мой старший в аварию попал. Лежит в больнице тяжёлый. Кровь нужна моей группы. А у меня ни копейки. Помоги ты мне, отработаю потом тут у нас, на церкви.
— Слав, какой разговор. Погоди. Сейчас пробежимся тут по бабкам, соберём тебе на дорогу.
И впрямь, полчаса не прошло, Надюха, светлая головушка, насобирала нужную сумму: и на билет хватит, и маленько помочь семье.
— Езжай, езжай с Богом, Слава. Как не помочь, родная кровь, — всхлипнула Надя напоследок, сунув ему туго свёрнутый в рулончик катышок денег.
А через десять дней в доме у Нади зазвонил телефон. В трубке голос Славы:
— Надя, как быть-то мне теперь? Подскажи.
Надежда встревожилась:
— Слава, чо опять? С тобой всё в порядке? Ты где? Как старшенький?
— Всё хорошо, поправляется помаленьку. Кровь в первый же день сдал ему, да потом ещё раз сдавал. А в квартиру-то приехал я, в двери вхожу, а маленький как бросится ко мне, обнял, кричит: «Папка приехал. Папка! Ты не уедешь?» Повис на мне…
— Дак и хорошо, Слава! А Лариса как?
— Плачет, просит остаться. Как быть-то мне? А? Я ж должен вам там всем.
— Слава ты, Слава. Сам уж решай. Деньги… Разве это долг? Деньги? Ты вон какие всем нам Врата сделал — Царские, ни копейки не попросил. А им цены нету. Зовут, так оставайся. А лучше забирай своё семейство да возвращайся домой: и квартира есть, и огородик, и работу найдёте, и школа под боком. Господь, видишь, как тебя через эти Врата вразумил.
Лизонька
Когда Миха поехал учиться в технарь, отец сурово морщил брови и помалкивал. Особых наказов у него и не было, а если бы были, сложновато было их вставить в речь жены. Уж та-то насчёт наказов была мастерица. Вплоть до того, как супы варить, как брюки быстро выстирать, а главное — «учиться бравенько, штоб родителев не позорить».
Провожая за ворота, за которыми уже газовал на колхозном уазике соседский парень, отец придержал рванувшего было к машине парня за руку и силком усадил на скамейку у ворот:
— Всё запомнил, что тебе мамка обсказала?
— Все-ё, батя!
— «То» да «потому» мусолить не буду. Одно скажу: девок там не порти зазря. За первую встречную поперечную не хватайся, с умом выбирай. Вот ежели тебе без ей тоска давить будет, значитца, твоя. — Батя-я-я! Какие девки?! Я учиться еду! — Мишка, обняв отца, прижался к шее, почувствовав себя на какую-то секундочку тем пацаном, что встречал отца с пахоты. От смеси запаха трактора и отцовского дегтярного мыла — другого он не признавал, засолилось в уголках глаз. Ещё не хватало, как девчонка какая! Мишка рванул в УАЗ, плечом стараясь стереть предательскую мокрую дорожку на щеке.
— Не кобелируй там, понял? — сурово прикрикнул вдогонку отец, хотя Мишка, наверное, его и не услышал. Качнувшись на паре луж, уазик рванул за поскотину, наматывая на колеса дорогу от деревни.
Мишка, трясясь на ухабах, придерживался за металлическую ручку над головой и оглянулся на свою деревушку. Туман, поднимающийся от сопок и полей после вчерашнего дождя, расслоился на белые клочки и стремился оторваться от тёплых ночных лежбищ, чтобы растаять в небе. Лохмотья туманных овчин скрывали уже часть улочки, где был Мишкин дом. Он вспомнил, как стремился скорее выскочить за ворота, поджидая машину, чтобы не
