по привычке ставил чайник, не особо заботясь порой, есть ли в нём вода. По привычке ходил на работу, потому что там, вне дома, кажется, была ещё жизнь: шумели пэтэушники. расспрашивая о тракторах, он показывал им плакаты и двигатели в разрезе и даже, кажется, улыбался. Но всё нутро его жило в той, прежней, жизни, где была Лиза. Он буднично с нею общался в доме — с портретами, отражением её в стеклах, выходящих во двор. То она кормила курей, то стремительно шла за огород с коромыслом, а в ведрах высилось горкой простиранное бельё.
Лёжа ночью в постели, он явственно ощущал рядом Лизонькино плечо и даже ловил её дыхание. Потом, на какое-то время наступал в голове просвет, как с тяжёлого похмелья, и он остро понимал, не будет никакой Лизоньки. Ревел в подушку. Рычал по медвежьи, изливаясь слезами, благо дом на отшибе, и никто не слышал его стонов. И услышал, так и не понял бы — будто ветер громче завыл в тихую вроде ночь.
На страничке в «Одноклассниках» чуть не каждую неделю менял свою фотографию: и на каждой он снова был с Лизой, как и раньше: летом, осенью, зимой, весной. Он бы и закрыл свою страничку, да сыновья выходили по ней на связь, как было принято ещё при Лизе, и принятый этот порядок не хотел нарушать: всё должно остаться, как при ней.
После мартовских каникул, год спустя после смерти Лизы, торопливо шёл по коридору училища и увидел её, свою Косулю — яркую солнечную, без всяких намёков на болезнь.
— Лизанька! — бросился к ней и обнял свою родную, горячую, желанную…
Похоронили их рядом, как и мечтал он год назад.
— Обширный инфаркт, — рассказали детям в больнице. — Молниеносная смерть, невозможно было спасти.
— Не смог без Лизоньки… Не смог, — утирали слёзы бабы. — Позвала оттуда. Вишь, как бросился-то к ей, сердешный.
Унеси мои грехи
Больше всего Светке хотелось, чтобы пазик ехал побыстрее, а дымный город остался в воспоминаниях, и только. Сверкнули на солнышке за пыльными стёклами дорожные указатели, торопливо мелькнули фасонистые пятиэтажки военного гарнизона, соседствующие с убогими двухквартирниками.
«Скорей, скорей отсюда», — думала вчерашняя студентка. Она хваталась за поручень сиденья на щедрых выбоинах пригородной трассы и всё равно то и дело ощутимо задевала головой стекло сбоку.
Место своего назначения на комиссии в облздраве она выбирала по одному принципу — подальше от города, от суматохи и, главное, от разбившейся в осколочки студенческой любви. Плакать и страдать по поводу неудавшегося счастья она устала. А в комиссии по распределению только рады — в деревни особо никто не рвётся. Больше через влиятельных знакомых и приблатнённых искали места в городских больницах. Ни тех, ни других у Светки в родне не водилось.
Вот и поехала туда, куда Макар телят не гонял: в деревню со смешным названием Замакариха. И с жильём там, говорят, проблем не было — при фельдшерском пункте есть комната с печью, считай, малогабаритка. Светке, выросшей в пригороде Читы в обычном доме, это не казалось смертельным.
Пазик лихо мчал вдоль сопок, покрытых отцветающим багульником, и Светкина будущая жизнь в Замакарихе рисовалась теперь примерно таким же цветом — нежно-сиреневым, багуловым.
Первая остановка была в райцентре. Пока пассажиры обедали, ей в районной больнице оформили запись в трудовой, выдали фельдшерский саквояжик и ключ от фельдшерского пункта.
— Завтра и приступишь, — напутствовала главный врач, — народ уж замотал своими звонками. Полгода всего без фельдшера, а жалоб выше крыши! Отработать нужно три года! — строго глянула она на вновь прибывший кадр. — Санитарка там есть, пенсионерка наша, поможет обустроиться.
Проследив, как кадровик внесла запись в Светкину трудовую книжку, главврач черкнула кривульку, гулко шмякнула печать на номер приказа, полюбовалась оттиском и своей подписью и торжественно спрятала документ в сейф за спиной, перекрыв на мгновение этой спиной и сейф, и даже часть полки. Ключ хранилища прощально проскрипел в замке. Светкино будущее оказалось надёжно заперто в углу за спиной главврача, туго обтянутой белоснежным халатом шириною примерно в метр. Зато взамен был вручен ключик от медпункта.
Почти полдня ещё автобус пыхтел по забайкальским сопкам, наматывая на колёса дорогу. А окончательно выдохся, заглядывая в сёла справа и слева от основной трассы, собирая там немыслимую пыль в шторки, пассажирские кепки, платочки и сумки. Дверцы автобуса, как худые мехи, шумно вздыхали на ухабах, впуская в салон свежую дорожную пыль. Даже львиная шевелюра водителя покрылась серым облачком. От колдобин оно взлетало от волос и опускалась медленно, являя при свете солнышка хорошо заметный нимб над шоферской головой.
Водитель беспрестанно шутил, преимущественно с молодыми пассажирками, снайперски выцеливая в зеркало их глаза. Фикса на передних зубах, пожалуй, ослепляла встречный транспорт от его улыбок на собственные шутки.
В Замакарихе автобус остановился ровненько у крыльца медпункта.
— Больничка! Станция Березай, кому надо — вылезай!
Шофер, которого все звали по-свойски Васька-баламут, подмигнул на прощание и пообещал заезжать в каждом рейсе, измерять давление. На слове «давление» сделал такое ударение, что все пассажиры рассмеялись, стреляя глазами по ловконькой Светкиной фигурке. И она поскорее рванула из автобуса, злясь на хамоватого водителя. Ещё и едва не потеряла свою фельдшерскую амуницию, досадно зацепившуюся на выходе о подлокотник.
Поставив на облезлом крылечке больнички свой чемоданчик и дорожную сумку со справочниками среднего медперсонала на все случаи жизни, притулила туда же кожаную сумку фельдшера и минуты три ковырялась с замком.
— Уйди ты, чума безголовая! — послышалось сзади. Светка непроизвольно свела лопатки от окрика. — Уйди, а то щас как дам, — раздался недовольный голос совсем рядом, а потом прямо к ногам Светки подкатился пушистый кошак с наглыми глазищами. Следом появилась и хозяйка «Чумы безголовой» — седовласая бабка в платочке, властно взяла ключ и одним движением открыла замок:
— Он маленя неладный, замок этот. Кем и сделанный, по конец рук? Отопни эту заразу, а то собьёт с ног, бессовестный. — И сама же кончиком старенького тапка подвинула важного кота, усевшегося прямо у ног.
— Но, здоровенько, милая моя. С приездом! — схватила рюкзак и сумку и, не охнув, внесла их в медпункт. Поставив у столика на пол, проворно развернулась:
— Значить так. Дом — двухквартирник. За стенкой живу я с дедом, я же караулю твою половину. Тут и медпункт, и твоя квартирёшка. Маленькая, но твоя! Уборная в огородчике, — махнула она рукой куда-то за плечо. — Баню у меня топить будем. А я санитаркой до пенсии работала при фершале. Зовут меня тётка Арина.
