слушать материнских наказов. И подумал, что сам, будто туман, стремится скорей взмыть от мамкиной груди в небо.
УАЗ спешил вверх, подымаясь к хребту и через силу одолевая последние километры на самой его вышине. Водитель Лёха переключал рычаг каким-то залихватским движением ладони, ударом посылая его вперёд, а когда УАЗ кряхтел, силясь взобраться на кручину, Алексей смешно морщился, сжимал губы и, казалось, всеми своими внутренними силами помогал двигателю справиться с подъемом.
Зато на спуске с хребта машина козлила не в меру, так что и Лёха, и Мишка только успевали своими задами ловить сиденья. Чего-чего, а ям и каменюк на дороге хватало с избытком.
Оглянувшись с хребта на дорогу, что осталась позади, Мишка загрустил. И подумалось, что зря, может, так торопился выпрыгнуть из отчего дома. Дом, с серой крышей из дранья, похожей издали на кепку, огород и речка за ним остались уже далеко вдали и даже с самого высокого хребта не разглядишь…
На поезд успели вовремя. На станцию Миха даже и поглазеть не успел, как шумным драконом налетел на крошечный вокзал поезд. Казалось, даже и остановиться толком не успел, а вот уже дёрнулся поезд-Горыныч и полетел дальше, разрывая своей тушей туманные одеяла, оставляя от них горючие торопливые слёзы на стёклах.
В вагоне кто-то досыпал утренние сны, кто-то уютно позвякивал ложечкой, размешивая сахар в стакане. Возле Михи
Михи соседствовала семейка — взлохмаченный отец на верхней полке и супруга его, видимо, — напротив Михи. Она усиленно прикармливала непослушного пацаненка, который одновременно делал кучу дел: глотал кусочки вареного яйца, запивал чаем, стараясь не расплескать его, а шкодливые глаза метались между полками — отцовской и соседней напротив, верхней, где кто-то ещё кутался в простыню. Наружу торчала узкая стопа второго подростка.
— Лежебока! Говорила тебе, не тянись, вставай. Поели бы спокойно. Теперь вот молодого человека будем беспокоить, — увещевала мать невидимого за простынёй соню.
— Ничего, ничего, — отмахнулся Мишка. — Я могу у окна постоять, кушайте. Кормите своих пацанов, — улыбнулся он женщине, убежденный, что узенькая стопа принадлежала второму парню, постарше.
Сверху раздался тихий смех. Из-под простыни показалось милое девчачье лицо, обрамлённое золотистистым облачком волос. Свесив голову вниз, девчонка спросила с усмешкой:
— Мам, пацана кормить будете?
А потом, расставив руки крестом между полками, упругой тростинкой качнулась и спрыгнула вниз, ловко приземлившись рядом с оторопелым Мишкой. Он отшатнулся к окну и старался не глядеть на упавшую сверху девчонку. Больно уж она была хороша! Волосы золотились в солнечных лучах, метавшихся по плацкарту, то терявших, то вновь выхватывающих своим светом её пряди.
Глаза отливали зелёным и смеялись, даже если она не улыбалась, когда взглядывала на него. Казалось, они были налиты светом бегущих мимо поезда зелёных перелесков.
«Видать, здорово я её насмешил, дурак деревенский. Пацана кормить», — сердился он сам на себя за неумелую встречу и полное неумение вести себя в таком обществе. Опустив голову, краешком глаза видел немыслимо тоненькую талию, которая находилась настолько рядом с ним, что казалось, протяни он сейчас руку, и всю зараз бы обхватил. От мыслей про талию растерялся Мишка и покраснел. Даже руки для верности сунул под краешек матраца, будто придерживаясь за полку.
А она, ощущая, видимо, его смущение, приподняла руки и закрутила растрепавшиеся со сна волосы в пучок на затылке, который заколола неведомо откуда взятыми шпильками.
— Чай будешь с нами пить, кавалер? — И шутливо тронула его локотком под бок.
— Спасибо, я потом, — ещё больше растерялся Мишка.
— Чего потом-то? Из дома-то давно? — насела на него мамаша.
— В шесть утра выехали, на поезд спешили.
— Ого-о-о! Давай-ка. Лиза, дуй к проводнику, бери на двоих чайку, — скомандовала мамаша.
Когда Лиза вернулась, покачиваясь в такт движению поезда, к своему столику, Мишка уже знал, что меньшой — Пашка, мамаша — Анна Ивановна, а отец семейства, упорно давящий матрац — Иван Николаевич. Всё бы ничего. И с этой частью семейства Мишка доехал бы без проблем. Но как только он видел лицо Лизы, он опять потерял всякое равновесие. И была тому зловредная причина.
В деревне Мишку любили все, зная его характер. Больно уж он был жалостливый и беззлобный. Только вот беда, с малолетства с ним приключившая хвороба какая-то подпортила ему лицо: при улыбке сразу виден был явный перекос губ. Правда, владение отцовской гармошкой начисто затмевало этот физический недостаток, но Мишка всё равно его стыдился и старался не улыбаться при посторонних. А при любом удобном случае просто разворачивал свою любимую гармонь и улыбался, улыбался, сколько душеньке угодно, наклонив вихрастую голову к мехам, вроде как их прослушивая по-докторски.
Но тут-то гармони не было! Он отворачивался к окну, старательно разглядывая мелькающие перелески, крошечные домики в лесу, мосты и реки, и скромно прихлёбывал чай из стакана с подстаканником. Семейство тоже продолжило завтрак и Лиза нет-нет, да и двигала к нему то кусочек ватрушки, то хлеб и сыр, угощая.
— Спасибо, я пока не проголодался, — мямлил он, боясь даже представить, как Лизины пальчики коснутся его корявой руки.
За лето на сенокосе он обзавелся целым панцирем из мозолей и шрамов и старательно прятал руки под столешницу и краснел от очередного приглашения угоститься.
— Лизка! Ты совсем мальчишку запугала. Не лезь к нему. Видишь, раскраснелся, как мак за поленницей, — рассмеялась Анна Ивановна. — Иди вон в коридор, а ты, Иван, спускайся да тоже пей. А то так целый день просидим, а парню расположиться надо.
— Нет, нет. Я пока тоже постою. Кушайте, пожалуйста. — Мишка выскочил к тамбуру и остановился у окошка, перевести дух.
Но Лиза и не подумала дать ему передышку. Подойдя, стала рядышком, так же, как и он, взялась за поручни у окна. Стоя рядом, покачивалась и тоже разглядывала убегающие рощицы и щётки елей, подпиравших небо. В светло-коричневом лёгком платьице, в лёгких тапочках на босу ногу, с загорелыми тоненькими ножками она походила на изящную косулю. Точно! Видел их Миха в лесу летом, порой прямо на прокосы, а то и вовсе к табору выбегали. Солнцем шёрстка подсветится и стоит она, изящная и трепетная, как струнка звонкая. Кажется, тронь её, зазвенит и взмоет вверх.
Стоя сейчас рядом с Лизой, он, как там, на прокосах, вздохнуть боялся, чтобы не спугнуть эту замершую рядом с ним красоту. Дышал тихонько, глаза поднять боялся и видел только её загорелую руку, которая параллельно его руке держала поручень. — Ладно, ты извини нас… Соседи у тебя шумные, — начала первой говорить Лиза. — Извини, что покушать толком тебе не дали.
— Нет, нет.
