левый мизинец, вверх-налево. «Абзац» — правый безымянный, вниз-направо… Для каждого движения свое правило. И каждая из вас заучивает эти правила назубок. Двигать пальцами как попало нельзя. Изменять правила по своему желанию, разбавлять их своими идеями — недопустимо. Пальцы каждой из вас, сидящих передо мной, движутся только так, как говорю вам я. Любую, кто нарушила эти правила, я наказываю так, как считаю нужным. Могу заставить напечатать пропущенную букву тысячу раз. А могу опозорить перед всем классом так, чтобы впредь никто не посмел повторить ее ошибку. Это решаю я сам. И все ваши пальцы передо мною бессильны…
О чем ты говоришь? Я же просто хотела научиться печатать! Вот и все, разве нет?!
— Но чтобы печатать, тебе не нужен голос…
Его рука у меня на горле сжимается. Пальцы продавливают мою кожу все глубже. И словно выцеживают оттуда последние остатки моего голоса.
— В моем классе все вы немы как рыбы. Ни одна из вас не болтает, когда печатает. Все ваше внимание должно быть сосредоточено только на пальцах. Для пальцев правила есть, а для голоса правил нет! Вот что терзает мое сердце сильнее всего. Но когда, кроме грохота ваших машинок, не раздается ни звука и только ваши пальцы выстреливают, все точнее и прицельнее, букву за буквой по моему приказу… Божественная сцена, ты не находишь? Однако урок подходит к концу. Твои пальцы слетают с клавиш. И ты начинаешь снова болтать — обо всем, что взбредет в твою птичью головку. «Ах, давай съедим тортик по дороге домой! — О, я нашла замечательную кафешку! — А что ты делаешь в эту субботу? — Может, в кои-то веки сходим в кино?..» Какая невыносимая скука! Твои пальцы, такие послушные еще минуту назад, теряют всю свою собранность и уже суетятся бездарно, то застегивая сумочку, то поправляя прическу, то цепляясь за мою руку…
Но это же нормально! Я всегда болтаю о чем хочу и двигаю пальцами как хочу… Ты можешь приказывать мне только в классе!
— Я так рад, что сумел заставить твой голос исчезнуть. Ты знала, что, если насекомым отрезать их усики-антенны, они вмиг утрачивают активность? Сразу же замирают, скрючиваются и отказываются принимать пищу. Вот и с тобой то же самое. Лишившись голоса, ты потеряла способность держать себя в форме. Но не волнуйся. Теперь ты останешься здесь. Будешь жить среди таких же голосов, отговоривших свое и запечатанных в этих машинках. Ну, а я останусь рядом, буду присматривать за тобой. Ничего сложного, ты научишься. Так же, как научилась печатать на машинке.
Он наконец отпускает меня. Я падаю в кресло, роняю голову на стол и испускаю долгий протяжный вздох. Горло отзывается дикой болью.
— У среднего класса вот-вот начнется урок. Пойду-ка я вниз! — Он прячет секундомер в карман пиджака. — Сегодня будем набирать один медицинский трактат. Настоящая пытка для пальцев, я весь в предвкушении… Ну, а ты будь паинькой и жди меня здесь.
Дверь за ним закрывается. Ключ в замке лязгает, запирая меня, эхо его шагов на лестнице затихает. И я остаюсь внутри совершенно одна.
* * *
«Итак, героиня в моей книге тоже оказывается заперта?» — озадаченно думала я, собирая в стопку написанные за день страницы, прижимая их стеклянным пресс-папье и выключая торшер на столе. Изначально-то эти двое должны были воспылать друг к дружке страстной любовью и, пустившись на поиски ее пропавшего голоса, долго обшаривать фабрику пишмашинок, маяк на краю утеса, холодильник на кафедре патологий и склад канцелярского магазина; но неожиданно все повернулось вот так. Впрочем, в моей писанине часто случалось, что задуманная история вдруг сворачивала куда-то совсем не туда, и потому я заснула, совершенно ни о чем не переживая.
А на следующее утро, когда я проснулась, исчезли календари.
* * *
Во всем доме я нашла только три или четыре календаря. Все они были с рекламой каких-то фирм или торговых кварталов и никаких личных воспоминаний не вызывали. Даже R вряд ли стал бы горевать по ним так же, как по своим «фотографиям». Если подумать, календарь — это просто хронологическая последовательность неких чисел. Конечно, поначалу будет не очень удобно. Но люди наверняка придумают и другие способы подсчитывать дни своей жизни.
Календари я сожгла в садовой печи. Очень быстро они прогорели дотла, оставив после себя только проволочные пружинки, когда-то скреплявшие их страницы.
Жаровня в печи утопала под толстым слоем золы. Очень плотной, но такой мягкой, что стоило поворошить ее кочергой, как взмывало, танцуя, облачко пепла. При виде этой золы мне всегда начинало казаться: а может, все эти исчезновения вовсе не так важны, как пытается убедить нас Тайная полиция? Ведь почти любая вещь на свете, если бросить ее в огонь, исчезнет так же бесследно. И ее пепел точно так же развеет ветром, чем бы она ни была и как бы ни выглядела когда-то.
Такой же пепельный дым поднимался и над двориками вокруг. Низко стелющиеся облака всасывали его без остатка. Снегопад прекратился, но утро оставалось промозглым, как и всегда. Дети с туго набитыми ранцами поверх тяжелых пальтишек пробирались по сугробам в школу. Соседский пес, вывалив морду из конуры, с сонным видом тыкался носом в снег. На улочке перед домом начали собираться соседи.
— Что-то давно не видать твоего старого друга! — крикнул мне через забор бывший шляпник. — С ним все в порядке?
— Да захворал немного, — ответила я. — Но уже идет на поправку!
На секунду я испугалась: уж не знает ли он, что старика забирала Тайная полиция? Но он, похоже, спрашивал не поэтому.
— Ну еще бы, — услышала я в ответ. — Любой захворает, когда такая холодрыга изо дня в день…
— И не говорите! — подхватила соседка из дома напротив. — Особенно если на рынке шаром покати, а за тем, что осталось, сплошные очереди! Полчаса проторчишь в сугробах — околеешь от такого шопинга…
— А мой внук с тонзиллитом слег, — подал голос служащий мэрии из дома справа. — Третий день просит молочного пудинга, чтобы глотать легче стало. Я весь город уже оббегал — нигде не нашел…
— Молочный пудинг теперь большая роскошь! — качает головой моя соседка слева. — Для него нужны яйца, но яиц в такие морозы курицы нести не хотят. Вчера простояла за яйцами целый час, а продали мне только четыре штуки…
— А я хотел цветной капусты купить. Пять овощных обошел, но везде оставалась только бурая, сморщенная…
— У мясников витрины пустеют
