Отвернули меня, умертвили — Заменили меня на другой.
Впервые данный мотив встретился в песне «Гитара» (1966): «Пусть кто-то считает: отпел я и стар я, / И песню мою заменить бы другой» (АР-5-108). Причины этой замены объясняются в той же «Песне микрофона»: «Нас всегда заменяют другими, / Чтобы мы не мешали вранью».
А «умертвили» лирического героя и в «Расстреле горного эха» (1974): «Пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье», — где он выполнял такую же функцию: «А я усиливал, усиливал, усиливал!» = «Крик этот о помощи эхо подхватит, подхватит проворно, / Усилит и бережно в руки своих донесет».
Приведем еще несколько общих мотивов между этими произведениями.
В «Песне микрофона» лирический герой объясняет свое убийство так: «Чтобы мы не мешали вранью», — а в «Расстреле горного эха» эхо убивают для того, чтобы никто не услышал о действиях власти: «Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп».
В обоих случаях враг пытается заставить героя замолчать: «Застонал я — динамики взвыли» = «Топтали и били, и глухо стонал перевал» /4; 433/; «Он сдавил мое горло рукой» = «И в рот ему всунули кляп»; и радуется, когда ему удается это сделать: «Как он рад был, что я заменен» = «Всю ночь продолжалась кровавая, злая потеха». Здесь его расстреляли, а в «Песне микрофона отвернули (задушили). Причем черновой вариант концовки этой песни: «И они мне, смеясь рассказали, / Как кричали: “Убрать микрофон!”» (АР-3-170), — напоминает другие произведения, где от лирического героя избавлялись с такой же радостью: «Пора такого выгнать из России! / Давно пора — видать, начальству лень» («Мой черный человек в костюме сером!..»), «Правда колола глаза, с глаз долой — поскорей!» («Притча о Правде»; АР-8-164), «Нет его — умотал наконец!» («Нет меня — я покинул Расею!»), «Хорошо, что ушел! Без него стало дело верней» («Я из дела ушел»).
В «Песне микрофона» лирический герой хочет, чтобы прекратились его мучения: «Зал, скажи, чтобы он перестал!», — так же как и в написанном в том же году «Вратаре»: «Я сказал ему: “Товарищ, прекратите!”» (АР-17-66). Но в обоих случаях эта просьба не возымела эффекта — репортер продолжает уговаривать героя пропустить гол («Гнусь, как ветка, от напора репортера»), а певец поет в микрофон и душит его: «Я качаюсь, я еле стою». Поэтому лирический герой констатирует безнадежность ситуации: «Всё напрасно — чудес не бывает». Этот же мотив тщетности борьбы встречается во многих произведениях: «Я в отчаянье выл, грыз запястья в тщете» /5; 474/, «И намерений добрых, и бунтов — тщета, / Пугачевщина, кровь и опять нищета» /5;
517/, «Напрасно я лицо свое разбил — / Кругом молчат — и всё, и взятки гладки» /5; 128/, «Началися его подвиги напрасные, / С баб-ягами никчемушная борьба» /2; 33/, «Почему же не играют роли / Все мои футбольные [прорывы и] финты?» (АР-17-171).
Объясняется это как молчанием других людей («Кругом молчат — и всё, и взятки гладки» /5; 128/, «И мы молчим, как подставные пешки» /4; 66/, «Хек с маслом в глотку — и молчим, как рыбы» /5; 34/, «Но напрасно — чудес не бывает. / Зал молчит…»; АР-3-170), так и запредельным могуществом самой власти: «Тогда играют / Никем непобедимые “Медведи” / В кровавый, дикий, подлинный футбол» («Марш футбольной команды “Медведей”»), «И с ними лет двадцать кто мог потягаться?» («Песня о хоккеистах»), «Тут с ними нельзя состязаться» («Песня про Тау-Кита»), «Но понял я: не одолеть колосса!» («Песня автомобилиста»).
Ситуация, в которой оказался лирический герой в «Песне микрофона», во многом напоминает и песню «Спасите наши души» (1967), где речь ведется от лица лирического мы: «А гибнуть во цвете…» = «Отвернули меня, умертвили…»; «Затихли на грунте и стонем от ран» (АР-9-124) = «Застонал я — динамики взвыли»; «Мы бредим от удушья» = «Он сдавил мое горло рукой». Кстати говоря, строки «Застонал я — динамики взвыли, / Он сдавил мое горло рукой» обнаруживают и другую параллель с ранней песней: «Локаторы взвоют о нашей беде».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Еще одной предшественницей «Песни микрофона» можно считать «Балладу о брошенном корабле» (1970): «Даже в душу мою / Задувают ветра» (АР-4-168) = «Он бальзамом мне горечь вливает / В микрофонную душу мою» (АР-3-170); «.. меня ветры добьют!» = «Отвернули меня, умертвили»; «Как же так? Я ваш брат» = «Братья, братья мои, микрофоны, / Жаль, что вам моих чувств не понять» (АР-3-170). Различия же связаны с обликом лирического героя: «Мои мачты — как дряблые руки» — «Я тянусь своей шеей упругой», — и с исходом борьбы, поскольку в балладе ему удается сорваться с мели и догнать свою команду, а в «Песне микрофона» его «умертвили».
И даже «Прыгун в высоту» (1970) содержит один из мотивов, который впоследствии перейдет в «Песню микрофона»: «Но свою неправую правую / Не сменю на правую левую» = «Только против себя не пойдешь».
А из поздних произведений, продолжающих тему «Песни микрофона», следует упомянуть, во-первых, «Памятник» (1973): «Он поет, задыхаясь, с натугой <…> Зал, скажи, чтобы он перестал!» = «Стали хором кричать мои песни. / Позабыв разногласья и строки, / И никто не сказал им: “Не сметь!”» (АР-5-135); «Он бальзамом мне горечь вливает / В микрофонную глотку мою» = «И текли мои рваные строки / Непрерывной и ровной строкой» (АР-5-135) (вдобавок ко всему здесь наблюдается одинаковый стихотворный размер»); «Отвернули меня, умертвили» = «…Оказаться всех мертвых мертвей»; «Я качаюсь, я еле стою» = «Я стою — и ужат, и обужен» (АР-5130); «Застонал я — динамики взвыли» = «Из динамиков хлынули звуки»; «Он сдавил мое горло рукой» = «Мое тело подвергли суженью» (АР-5-133); «Отвернули меня, умертвили» = «Сократили меня и согнули» (АР-5-133); «Мы в чехле очень тесно лежали» = «И в привычные рамки я всажен — / плотно сбили» (АР-5-133); и во-вторых — «Гербарий» (1976): «А на лицо его моя тоска / Легла корявой тенью микрофонной» (АР-13-13) = «А я лежу в гербарии — / Тоска и меланхолия» (АР-3-12); «Я бессилен — чудес не бывает» (АР-3-170) = «Лежу я обессиленный» (АР-3-14); «Что мне делать? Чудес не бывает» (АР-3-170) = «Но кто спасет нас, выручит?»; «Помню, я застонал от обиды» (АР-3-170) = «Но в горле — горечь комом <.. > А я — я тешусь ванночкой / Без всяких там обид»; «Мы в одном чемодане лежали» (АР-3-170) = «Я с этими ребятами / Лежал в стеклянной баночке»; «Тот, другой, он всё стерпит и примет, / Он навинчен на шею мою» = «Жаль, над моею планочкой / Другой уже прибит».
И поскольку в «Песне микрофона» лирический герой был убит: «Отвернули меня, умертвили», — в «Гербарии» он задумается о воскрешении: «Пора уже, пора уже / Напрячься и воскресть!».
Теперь обратимся к «Песне певца у микрофона», где микрофон, с одной стороны, является двойником лирического героя, а с другой — его врагом (в последнем случае микрофон наделяется чертами, свойственными представителям власти): «Уверен, если где-то я совру — / Он ложь мою безжалостно усилит. <.. > Слух безотказен слышит фальшь до йоты. <…> Ведь если я душою покривлю — / Он ни за что не выправит кривую. <.. > Мелодии мои попроще гамм, / Но лишь сбиваюсь с искреннего тона — / Мне сразу больно хлещет по щекам / Недвижимая тень от микрофона».
Последние две строки напоминают действия ветра по отношению к лирическому герою: «И ветер бил, как розги, плети, прутья, / Надежней и больней хлестал» («Пожары», 1977; черновик /5; 5 1 8/)[2028], «Мне щеки обожгли пощечины и ветры» («По воде, на колесах, в седле, меж горбов и в вагонах…», 1972), «И обрывали крик мой, / И выбривали щеки / Холодной острой бритвой / Восходящие потоки» («Затяжной прыжок», 1972).
Здесь возникает еще целый ряд сходств между «Затяжным прыжком» и «Песней певца у микрофона».
Если воздушные потоки терзают лирического героя «острой бритвой», то о микрофоне герой говорит: «Он, бестия, потоньше острия».
