Кстати, образ рояля — как одна из авторских масок — появился не случайно. В том же 1972 году было написано стихотворение «Мой Гамлет», а годом ранее состоялась премьера спектакля по пьесе Шекспира, где Высоцкий-Гамлет произносил следующие слова: «Объявите меня каким угодно инструментом, вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя».
В таком же метафорическом значении музыкальные образы используются еще в ряде произведений — например, в стихотворении «В Азии, в Европе ли…» (1969), где катастрофическая ситуация в стране представлена в виде прервавшегося оперного концерта, причем там уже встречался прообраз «злого дирижера»: «Не поймешь, откуда дрожь — страх ли это, грипп ли? / Духовые дуют врозь, струнные урчат, / Дирижера кашель бьет, тенора охрипли, / Баритоны запили, и басы молчат». Сравним выделенные слова со «Сказкой про дикого вепря» (1966): «Сам король страдал желудком и астмой, / Только кашлем сильный страх наводил», — и с песней А. Галича «Старики управляют миром…» (1964): «По утрам их терзает кашель / И поводят глазами шало / Над тарелками с манной кашей / Президенты Земного шара».
Тем временем ситуация в стране стала настолько критической, что о ней вовсю говорят даже зарубежные «вражеские голоса»: «Все ужасно нервные, дамочки в истерике, / Слезы льют, из носиков капает вода. / Вон уже и дикторы “Голоса Америки” / Говорят, что в опере — дело ерунда!» (С4Т-3-298).
Как известно, в анкете 1970 года Высоцкий назвал своим любимым композитором Шопена, а любимым музыкальным произведением — «12-й этюд». И это также нашло отражение в стихотворении «Он вышел — зал взбесился…»: «Подумать только: для ленивой левой / Шопен писал Двенадцатый этюд!» (для царской цензуры Шопен назвал это произведение «Этюд для левой руки»). Свою любовь к Шопену Высоцкий воплотил также в «Песне о нотах» (1969): «Считается, что в си-бемоль-минор / Звучат прекрасно траурные марши» (имеется в виду «Похоронный марш» Шопена, являющийся третьей частью Второй сонаты си-бемоль-минор); и в одном из вариантов «Баллады о Кокильоне» (1973): «Три дня он отвлекался этюдами Шопена» /4; 143/.
А концовка стихотворения «Он вышел…» содержит удивительную перекличку с «Набатом (также — 1972): «Казалось, что в какой-то жуткий танец / Атланты повели кариатид» /3; 434/ = «Всех нас зовут зазывалы из пекла / Выпить на празднике пыли и пепла, / Потанцевать с одноглазым циклопом, / Понаблюдать за Всемирным Потопом» /3; 408/ («жуткий танец» = «пыли и пепла… потанцевать»; «атланты» = «циклопом»).
Можно предположить, что в обоих случаях представлен мотив плясок представителей власти в преддверии конца света. В черновиках «Набата» упоминается всемирный потоп (а в основной редакции — всемирный пожар и, как его следствие, голая пустыня). Нечто подобное описывается и в черновиках стихотворения «Он вышел…»: «Ударные на мир ожесточились, / Как будто бились грешники в гробах» (АР-12-62).
Прослеживается даже связь с песней «Переворот в мозгах из края в край…» (1970), где речь идет о всемирной катастрофе, возникшей в результате октябрьского переворота: «В Аду решили черти строить рай / Как общество грядущих поколений».
В этой песне к революции призывает дьявол: «Тем временем в Аду сам Вельзевул / Потребовал военного парада, — / Влез на трибуну, плакал и загнул: / “Рай, только рай — спасение для Ада!” <…> “Ну что ж, вперед! А я вас поведу! — / Закончил дьявол. — С богом! Побежали!” / И задрожали грешники в Аду, / И ангелы в Раю затрепетали». При этом поведение дьявола напоминает действия злого дирижера. Оба отдают «смертельные приказы» (так же как фельдмаршал в песне «Люди середины»: «Презрейте смерть, мои головорезы!»), и реакция на их действия — тоже одинаковая: «И задрожали грешники в Аду» = «Как будто бились грешники в гробах».
Одновременно со стихотворением «Он вышел — зал взбесился…» была написана также песня «Мосты сгорели, углубились броды…», К тому же в тетради они расположены в непосредственной близости друг от друга. Неудивительно, что совпадают и стихотворный размер, и некоторые мысли: «Врываются галопы в полонез» (АР-12-54) = «Зачем, зачем вульгарные триоли / Врываются в изящный экосез?» (АР-12-60); «И тесно — видим только черепа» = «Как будто бились грешники в гробах».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Более того, стихотворение «Он вышел…» в некоторых отношениях является предшественником песни «Мы — верные, испытанные кони…» (1975[2021]): «И, зубы клавиш обнажив в улыбке…» /3; 227/ = «И, взор потупя на мои копыта…» (С2Т-2-26, СЗТ-З-150) (сравним еще с аналогичной конструкцией в «Песне про правого инсайда», 1967: «И, скромно про себя ругаясь матом…»; АР-11-84); «Хребты нам гнули тя-жестию лат» = «Рояль смотрел, как он его терзал».
И если в стихотворении «Мы — верные, испытанные кони…» герои говорят о седоках, «ботфорты вдевших в наши стремена», — то в черновиках «Гербария» (1976) лирический герой скажет: «В меня гвоздочек вдели» (АР-3-12).
Теперь сопоставим стихотворение «Он вышел…», в котором пианист мучает рояль, с трилогией «История болезни» (1976), где врачи подвергают пыткам пациента: «Звучала в нем, дрожала в нем мольба» = «Я требовал и угрожал, / Молил и унижался»; «Над пультом горбясь с подлинным азартом…» = «Он в раж вошел — знакомый раж»; «Над пультом горбясь злобным Бонапартом…» = «И озарился изнутри / Здоровым недобром. <…> А самый главный сел за стол…»; «Но пианист в каком-то исступленье…» = «А он зверел, входил в экстаз»; «Красиво мучил черного раба» = «Нажали в пах, потом под дых, / На печень-бедолагу. / Когда давили под ребро — / Как ёкало мое нутро! / И кровью харкало перо / В невинную бумагу» (причем если лирический герой «кровоточил своим больным, истерзанным нутром», то и «рояль смотрел, как он его терзал»); «Клавиатура пальцам уступила / И поддалась настойчивости их» = «Вот в пальцах цепких и худых / Смешно задергался кадык»; «Рояль терпел побои, лез из кожи» = «Но я не извергал хулу, / Молчал, терпел, крепился» /5; 380/; «Едва дрожала верхняя губа» = «Я было взвизгнул, но замолк: / Сухие губы. — на замок» («на замке» были «губы» и у расстрелянного горного эха: «И эхо топтали, но звука никто не слыхал»); «Как черный раб, покорный злой судьбе» = «Беспрекословно снял штаны» /5; 377/; «И взмыла вверх рояля крышка, будто / Танцовщица разделась донага» = «В полубреду, в полупылу / Разделся донага»; «И, зубы клавиш обнажив в улыбке…» = «Но скалюсь я во весь свой рот…» /5; 377/; «Войсками дирижер повелевал» = «Но властно дернулась рука: / ‘'“Лежать лицом к стене/»; «Гений кулачного боя, / Он набирает очки» (АР-12-5 6) = «Но анестезиолог смог: / Он — супермаг и голем» /5; 405/; «Тускнея, отражаясь еле-еле <…> Следили за маэстро фонари» (АР-1258) = «Тускнели, выложившись в ряд, / Орудия пристрастья» /5; 78/.
И дирижер, и главврач фактически выступают в роли «укротителей»: «Виновников маэстро наказал» = «Но тут смирят, но тут уймут». А о своем отношении к ним поэт высказался еще в песне «У домашних и хищных зверей…» (1966): «Сегодня жители, сегодня жители / Не желают больше видеть укротителей». Черновой же вариант: «Ну, а их предметы укрощения / Вызывают у них отвращение» (АР-5-66), — вновь напоминает песню «Ошибка вышла»: «Тускнели, выложившись в ряд, / Орудия пристрастья».
В образе «укротителей» советская власть была представлена и в черновиках песни «О поэтах и кликушах» (1971): «Укоротить! — как выход прост и ясен! — / И укротить}. Но счастлив ты висеть на острие, / Зарезанный за то, что был опасен» (АР-4-192). Об этом же «счастье» Высоцкий будет мечтать и в «Райских яблоках»: «Как бы так угадать, чтоб не сам — чтобы в спину ножом» (обратим внимание на буквальное сходство: «Но счастлив ты висеть на острие» = «Как я выстрелу рад — ускакал я на землю обратно»). Но, с другой стороны, «висеть на острие» не очень-то и приятно — об этом говорится в наброске 1971 года: «Если нужно висеть на ноже / Или вверх животом, — / Хорошо, чтобы это уже, / Чем сейчас и потом» (АР-13-65). А в «Истории болезни» лирическому герою все же придется услышать «крик: “На стол его, под нож!» и подвергнуться насильственной операции (заметим, что у этой песни в рукописи имелся вариант названия: «Нож всадил» /5; 407/, - напоминающий основную редакцию песни «О поэтах и кликушах»: «И — нож в него…»).
