с растрёпанной полуседой бородой и сразу захрапел, распространяя крепкий запах перегара и лука. С ним была худая женщина непонятных лет, она жалась на самом краю скамьи, обхватив обеими руками плотно набитую сумку. За окном серое небо, жалкие, едва прикрытые молодой листвой тоненькие деревца, тёмный от обилия елей лес. Тоска смертная. Многие курили. Достал сигарету и Андрей.
Но он знал, что всё это – самообман. И не дождь или духота в вагоне, не частые остановки и медленный, выматывающий душу ход – не из-за этого он психует. А из-за встречи с Эркином. Как его встретит Эркин, что скажет, и главное – что он сам скажет брату. Что отправил Алису в Цветной одну? Пятилетнюю малявку, что со двора ещё ни разу одна не выходила. Свою-то шкуру он спас, а Алиса…
Андрей курил, бездумно глядя в окно, а видел смуглое тёмное от отчаяния лицо Эркина, испуганные круглые глаза Алисы.
…– Как брата прошу…
Если Алиса и Женя погибли… чем он оправдается? Что Жени не было дома, что их преследовала свора, что хотел отвлечь на себя и попал в засаду… разве это оправдание? С той минуты, когда он всё вспомнил, когда шаг за шагом, преодолевая ноющую боль где-то в глубине головы, под черепом, восстанавливал события того дня, он знал: нет ему прощения. Тогда он думать об этом не мог, вернее, знал, что нельзя. Надо было драться за жизнь, и он дрался, а в драке слабости быть не должно. И потом, в лагере, когда ждал визу и проходил обследования, тоже держал себя. А сейчас… всего три часа осталось, ну, час на поиски, пока он будет Эркина разыскивать, и тогда… встанет перед Эркином и скажет… А что скажет? Да, неважно это, а важно то, что Эркин задаст ему один вопрос. Андрей с мучительной ясностью видел и слышал, как это будет…
…– Здравствуй, брат. Это я.
И смуглое чеканное лицо, чёрные блестящие глаза, смотрящие в упор.
– А где Алиса и Женя?
И его молчание…
…Нечего ему будет сказать. Лепетать: «Прости, я не хотел, я думал…»? Нет, такое не прощается, а у него, кроме Эркина, никого нет. Ответит Эркин – и он один, совсем один. Как тогда, той зимой. А он больше не может так жить. Нет, если Эркин его не простит, не примет, то… то он жить не станет.
Андрей докурил сигарету до крохотного окурка и, привстав, выкинул его в окно. Ну, хватит скулить, сам выбирал и выбрал. Наверняка тебя посчитали убитым, так что мог поехать куда угодно, Эркин же тебя не искал. Сам сколько раз смотрел на доске запросов. Никто не искал Мороза Андрея Фёдоровича. Это ты искал Эркина, на ушах стоял, лишь бы вызнать и не навести ни на него, ни на себя. И Загорье ты себе сам выбивал, так что… Не скули. Прими от брата всё, что тот решит тебе дать. Катись, колобок, от всех уйдёшь. Кроме своей совести. И всё, хватит!
В конце вагона хлопнула дверь, и надрывно-равнодушный мужской голос начал нищенский распев. В дороге Андрей уже насмотрелся нищих, а в Ижорске на вокзале их, несмотря на раннее время, навалом было. Там он не подавал, а здесь почему-то полез в карман и, выудив из скопившейся за дорогу мелочи два пятака, бросил их в шапку мальчишки-поводыря. Старухи долго копались в каких-то замызганных узелках, но тоже достали по копеечке, и женщина, что сидела с краю, бросила пятачок.
Тучи редели, появились яркие, нестерпимо голубые просветы, в одном из них вдруг сверкнуло солнце. Поезд шёл тихо, и сквозь стук колёс, когда проезжали мимо деревни или городка, пробивался гомон ворон. Дощатые платформы, резные домики вокзалов, вдруг из-за деревьев и избяных крыш покажется и исчезнет большое явно промышленное сооружение. Ну да, он же сам читал в библиотеке: молодые города, эвакуация промышленности… В вагоне ровный гул голосов, нарушаемый то детским плачем, то пьяной попыткой песни, то громкой руганью. Андрей выхватывал из этого шума то, что могло пригодиться, но делал это и по привычке, и чтобы не думать о предстоящем.
…Вона какую отгрохали… На авиационном плотют не в пример выше… Всё хорошо, а с жильём загвоздка… Обещали в новом доме, а пока в бараке… Остохренели бараки эти… Какая земля была, а под завод ушла… Всех берут, и чёрных, и индеев, лишь бы пахали… Почернело Загорье… От дыма, что ль? Хрен тебе, чёрные понаехали, не продохнуть… Не бухти, они тоже, каждый наособицу… С Кошкина конца хитрые, на «стенку» заводских берут, а он кулаком быка уложит, ну и… Так и вы бы взяли… Да кабы на нашем конце хоть один заводской был… Мы на земле… Ну и заткнись… Пилит она меня, как та пила ржавая, а тут ещё и тёща ей на подмогу… Они, значит, пилы, а ты что? Чурбан безгласный?.. А он завёлся и на спор, перепью, дескать… у него же башка слабая и нутро хлипкое, куда ему на перепой?.. Да он на халяву и дерьмо съест…
Андрей откинулся на спинку скамьи. Курить не хочется, разговор завести не с кем, поспать, что ли? Но и спать не хотелось, даже веки не опускались, и он продолжал смотреть в окно, а вокруг шла та же вагонная жизнь.
Андрей не знал, сколько он просидел в этом бездумном оцепенении, но вдруг как очнулся и увидел за окном склады, штабеля, путаницу путей, люди вокруг вставали, собирая вещи, теснились в проходе. Приехали? Да, в окно медленно вплыла вывеска. Загорье. Андрей встал и повесил на плечо сумку. Ну, вот и всё, приехали.
В общей толпе он вышел на перрон, огляделся. Вокзал меньше ижорского, но кирпичный, основательный, и перрон залит асфальтом. Теперь куда? Теперь в Комитет. Где же он тут? Проходя мимо вокзала, Андрей посмотрел на часы. Одиннадцать ноль пять. Ну, вперёд и не оглядываясь.
Загорье
С утра было пасмурно, шёл дождь, и, собираясь на работу, Эркин надел непромокаемую куртку. Тёплую подстёжку Женя уже убрала в кладовку, как и вкладыши в сапоги, и теперь озабоченно смотрела, как Эркин заворачивает свои учебники и тетради в целлофановый пакет, чтобы они не намокли.
– Может, подденешь пуловер?
– Нет, Женя, тепло, – Эркин улыбнулся. – Вот увидишь, к полудню разойдётся.
Женя поцеловала его, и он ушёл. И вот удивительно: говорил наобум и угадал. Дождь закончился быстро – роба даже промокнуть не успела. Тучи поредели, и выглянуло солнце. К обеду мокрый
