Когда солнце взметнулось над тайгой, Чубриков раскручивал упругий пропеллер, пока не вырвался тот, захлебываясь в стремительном разбеге, и вдруг... гордая грудь самолета, ее мотор вспыхнули удушливым, дымным пламенем. Огонь все разрастался. Дико закричал Чубриков. Сорвал с себя комбинезон и стремительно ожесточенно кинулся на огонь, закрывая комбинезоном языки пламени. Огонь на минуту стих, потом с новой силой вырвался из меховой преграды. Тогда бортмеханик кинулся на огонь собственным телом. Рубашка вспыхивала режущими огоньками, но он не замечал боли. Была одна тревога за машину. На помощь подоспел пилот. Вместе едва потушили пожар.
Чубриков едва оправился от ожогов, а снова уже сел в кабину, по правую сторону от пилота. Он рвался к новым большим полетам. Его непокорная натура снова искала опасности, чтобы побеждать их непреклонной волей молодого большевика.
САМОЛЕТ В КОСМОСЕ
(Из записной книжки участника арктических полетов)
Май на полуострове Таймыр в 1935 году выдался особенно буйный. Снега душили, и ветры гнали по земле колючую поземку. Ночью и днем над просторами тундр проносились метелицы. Вместе с ветрами шли из сердца Арктики на берега северных морей лютые морозы. До железа и алюминия самолета рукой нельзя было дотронуться — обожжет.
Этой весной знаменитый полярный летчик А. Д. Алексеев получил задание — проложить летную зимнюю трассу от Игарки до Нордвика. До весны 1935 года над этими землями не пролетал еще ни один самолет. Но теперь для Нордвика наличие воздушного сообщения с большой землей стало необходимостью. У соляных куполообразных сопок Нордвика, на острове Никифора Бегичева, в устье реки Анаборы работали люди. На берегу залива строили город с электричеством и телефоном. Люди завоевали земли полуострова Юрунг-Тумус. Оставалось завоевать его еще с воздуха, и тогда судьба далекого, угрюмого Нордвика будет окончательно решена.
Эту задачу дали разрешить полярному летчику А. Д. Алексееву.
* * *
Пилот довел машину от Игарки до маленького тундрового станка[85] на реке Хатанге, что впадает в море Лаптевых возле желанного мыса. На пути через весь Таймыр погода благоприятствовала. А тут, как назло, северная зима из последних сил начала воевать с наступающей весной.
Солнце круглые сутки не заходило за горизонт, а с земли его не было видно. Снег валил плотной стеной, и за этой защитой 500 километров, отделяющие Хатангу от Нордвика, были непреодолимы.
— Пустяк остался совсем, а тут сиди. Вот уж действительно — у моря да ждать погоды, — негодовал бортмеханик Николай Сугробов.
Он спокоен и хладнокровен. Он знает капризы снегов и умеет побеждать их. Не летчику ли Алексееву за долгие годы полетов на Севере приходилось стоять один на один с неожиданностью, суровостью и коварством Арктики? Не он ли месяцами готовился к отправке на новые неизведанные острова и реки? Так было и во время полетов с Чухновским за пропавшими людьми незадачливой экспедиции Нобиле к Северному полюсу. Так было при полетах на остров пилота Каменева, на Северную землю. Так было в периоды долгих рискованных ледовых разведок. Анатолий Дмитриевич спокоен.
— Выдержка, хладнокровие — все здесь. Погода подурит и образумится.
Как-то под вечер, после семидневной молчаливой схватки с погодой, Сугробов, возвратясь от самолета, серьезно сказал:
— Ну, кажется, завтра летим.
Заметны на лицах слушателей недоверчивые гримасы. Он опять повторил:
— Завтра летим!
— Нюх у тебя, Коля, хороший, — подтвердил Алексеев. — С утра видно было, что завтра пурга уляжется.
Наутро машину приготовили на старт. Яркое солнце светило безудержно. За ночь снег прибило к земле морозом, и теперь лучи солнца искрились на ровной простыне снегов тысячами разноцветных дорогих каменьев.
Разбежавшись, самолет ринулся в воздух, в последний этап завоевания полуострова Юрунг-Тумус с воздуха.
Сделав круг над станком, Алексеев положил машину на курс норд. Полет начался.
Впереди был желанный мыс. А под самолетом распласталась белая, однообразная тундра — царство снега.
Машина тихо шла над снегом. Внизу не было никаких ориентиров, и теперь казалось, что самолет вовсе не мчится с крейсерской скоростью, а еле-еле карабкается по глубокому сугробу. Но стрелка прибора под напором ветра указывала на цифру 220.
Алексеев сидел на удобном откидном стуле, слившись с рукоятями, педалями и рычагами управления. Руки и ноги его постоянно чувствовали нетвердую поступь самолета. Дул лобовой ветер. Машину качало.
Справа уголком глаза командир видел лицо своего механика, борющегося со сном...
Пилот взглянул вниз и вдруг почувствовал какую-то внезапную режущую боль в глазах. Под самолетом искрился далекий блестящий снег. Бескрайная снеговая пустыня лежала ровно, без возвышенностей, увалов и взгорий. Яркие солнечные лучи, падая на землю, сейчас же отражались на снеговых кристаллах и с той же силой и яркостью отпрыгивали обратно вверх...
Из глаз побежали слезы. А еще через полчаса водитель самолета ощутил легкое головокружение. Боль в глазах усиливалась.
Ощущение чего-то легкого, невесомого и невидимого надвинулось на пилота. Он оглянулся кругом. Впереди машины, по сторонам, сзади, за фюзеляжем было пусто, светло и бесконечно...
Прячась за козырек кабины, командир глянул вниз. И там не было ничего.
Пустота. Свет. Бездонность...
«Где я? — спрашивал себя Алексеев. — Где земля?»
Ему вдруг показалось, что самолет летит вовсе не над землей. Земли не было! Она провалилась вниз, а машина врезалась в какой-то другой мир.
Самолет летел в космосе. Летчику показалось, что кругом машины носились миры вселенной и они пылали ярким, все пожирающим блеском.
Алексеев еще раз взглянул за борт и снова не увидел ничего. Прежняя пустота, бездонная пропасть ликующего бесцветия!
Машина преодолела силу притяжения земли и оторвалась от нее за миллионы верст...
Пилот вглядывался в приборы. На румбе компаса был норд. Высота — полторы тысячи метров. Приборы чуть виднелись, хотя Алексеев и глядел на них своими широко открытыми слезящимися глазами.
— Нордвик! Соляные сопки, видишь, Дмитрич.
Это кричал ему в правое ухо, закрытое кожей и обезьяньим мехом, бортмеханик. Голос Сугробова доносился до него глухо, как будто издалека.
«Где я?» — повторял про себя пилот.
Он толкнул локтем Сугробова и помаячил ему о замене в управлении самолетом...
Алексеев закрыл глаза меховыми крагами и опустил голову на колени. Глаза нестерпимо резало, и теперь казалось, что в мозг вонзились тысячи острых игл.
— Посадку! Аэродром показывают... бери! Что с тобой, командир?! — кричал далекий голос.
«Надо садиться», — пронеслось в воспаленном мозгу, и, подняв голову, летчик крикнул:
— Хорошо! Приготовься!
Опять впились руки в механизм управления, ноги давили педали...
Вдруг в глазах преломилось изображение гор, нагромождение льда, черные точки на снегу, огромная буква «Т» на аэродроме... Через мгновение опять пришла боль, все исчезло...
Стиснув зубы, чтобы не закричать, летчик выключил моторы и стал опускать машину на посадку под резким углом.
— Торосы!— кричит Николай Сугробов и трясет командира за плечо.
Алексеев быстро включил моторы и рванул аэроплан кверху. Прошел еще минуты две и опять выключил.
— Лед, Дмитрич! Лед! — снова кричит механик. — Куда ты?
Летчик опять взмывает на минуту машину кверху...
Самолет прыгает надо льдом, как блоха.
Боль в глазах мутила рассудок. «Скорей бы земля или еще там что».
— Дядя Митяй!..
«Поздно, Коля, поздно».
У-ух! Удар. Толчок. Треск. Стремление по инерции вперед, боль в лице от удара о приборы. Все замолкло...
* * *
От толчка пассажир самолета — парторг правительственной зимовки на мысе Нордвик — проснулся. Он неуклюже полез к выходу, ежась от холода. Вывалившись в снег, он как можно веселей крикнул:
— Ну вот и чайку выпьем теперь!
Вдруг из кабины пилота спиной к парторгу медленно поднялся Алексеев и на ощупь («как слепой, что это он», — подумал парторг) полез из самолета. В это же время выпрыгнул на снег и Сугробов.
Парторг взглянул на механика и замер: лицо у него было залито кровью.
— Слепой что ли ты сегодня, Дмитрич? Смотри, что наделал...
Сугробов поперхнулся, закашлялся и выплюнул на снег вместе с кровавой слюной два зуба.
— Кричал: лед...
На звук его голоса Алексеев обернулся. Слова застряли в горле у механика, когда он взглянул на лицо пилота. На него глядели мертвые, дикие, холодные глаза.
— Коля, я не вижу. Я ослеп, товарищ. От снега ослеп, — прохрипел Алексеев, лег в снег вниз лицом и, захватив полные пригоршни холодного снега, прижал его к разбитому пылающему лицу. Белый снег окрасился в средине, и кровь расходилась темным пятном все шире и шире...
