Алексеев не ослеп. Воспалительный процесс глаз скоро прошел.
Через три года, когда советские летчики вели звено самолетов на Северный полюс, командиром одной из машин «СССР-Н-172» был полярный летчик Анатолий Дмитриевич Алексеев — Герой Советского Союза.
БУХТА ТЮЛЕНЬЯ
1
Выходя из гавани, «Седов» простуженным голосом рявкнул. И туман и сентябрьская промозглая изморось шарахнулись в стороны от этого рева. Белый пар от сирены ледокола, прижатый плотным воздухом, вместе с дымом из труб корабля, низко стлался по воде.
Ветра не было. Последние штормы-буяны ушли далеко на запад от Карского моря к теплым водам Гольфстрема — воевать из последних сил с опускающейся на землю зимой.
«Седов» прокричал в последний раз. И хотя с корабля давно уже ничего не было видно, зимовщики продолжали молча махать шапками. И это было прощание: трогательное своей сдержанной теплотой, может быть, даже скупое и суровое.
Тихая, смиренная бухта ласково плескалась о берег...
— Ну, вот мы и осиротели, товарищи, — просто сказал начальник острова. Никто из остальных четырех не ответил ему. Радист Даров строго смотрел вслед ледоколу; доктор Трегуб, пряча взволнованные глаза, нагнулся к земле, словно увидел на берегу редчайший камень; метеоролог Афанасьев резко повернулся и быстро зашагал к зимовке, а повар Матвеич пнул с сердцем подвернувшегося пса и со злобой накинулся на него:
— Чего под ноги лезешь? Ласкуша чортова, — хотя собака и не думала искать у старика ласки.
Разговор явно не получался. Каждый хотел в одиночестве осмыслить новое, необычайное свое положение, перечувствовать прощание с людьми на год...
2
Они отлично прожили долгих семь месяцев. В темные сплошные ночи-дни пять человек несли свои вахты. Когда страшные, многобальные ветры-норды валили людей с ног, тысячи- невидимых игл вонзались в лицо, стыли глаза, собаки скулили и глубоко зарывались в снег в поисках тепла, — метеоролог бродил возле домов по веревке, на ощупь отыскивая приборы, и потом составлял синоптические характеристики поведения капризной арктической зимы. Рация регулярно отправляла сводки в Москву, Ленинград, Архангельск, Свердловск, и там донесения из бухты Тюленьей вместе с другими сводками полярных станций «делали погоду» для всей страны.
Семь месяцев они работали с увлечением, с азартом, словно одержимые. Собираясь вместе за едой и на отдыхе в кают-компании, они несли с собой задор и бодрость счастливых людей. Сколько раз маленький, доверху запорошенный хрустким снегом, домик зимовки слышал необычайные рассказы, громкий смех и дружные песни. Зимовщики были счастливы. Для полноты жизни нехватало только общения с людьми Большой Земли и свежих новостей и впечатлений, таких ярких в нашей стране.
То, что выискивали зимовщики в сумасшедшей пляске эфира, среди лекций и оперных арий, пожалуй, еще острее давало чувствовать свою оторванность.
На зимовку незаметно пробрался самый злейший враг — скука.
Первым сдался Трегуб. Он стал часто уходить от товарищей, и они не раз находили его сидящим на берегу моря. Пьянея от буйных апрельских ветров с юга, пахнущих теплом и зеленью, доктор пел какие-то тягучие песни. Он бросил брить бороду и заметно опустился. В разговорах с друзьями Николай Михайлович все чаще и чаще срывался на грубости, дерзил, словно хотел обидеть человека и сделать его похожим на себя. Как-то в кают-компании доктор заявил:
— Забрались куда-то в царство моржей да тюленей. И вы думаете, мы нужны кому-нибудь?
Только о дочке своей, оставленной в Москве, вспоминал нежно: отец тосковал...
Ему все прощали, понимали его нервное взвинченное состояние, окружали заботой, вниманием и старались не оставлять одного. И все же в жизни островитян появилась маленькая трещина. Но однажды, перед самым Первомаем, в кают-компанию вошел бледный, с дрожащими руками радист.
— Самолет, — глухо сказал он и протянул начальнику журнал со свежей записью телеграмм.
Все настороженно ждали, пока начальник читал, а когда увидели, как этот большой, спокойный человек растерянно вытер пот со лба, поняли, что случилось нечто огромное.
— Самолет, — повторил начальник, — к нам летит самолет. Будет через три-четыре дня, очевидно, сядет. Нужен аэродром, товарищи...
Самолет ждали долго. Последние дни, как назло, лютовала из последних сил полярная зима. Ветры северные принесли из ледяных полей каскады плотного снега и бросали его на землю. Снег ложился на лед моря и бухты пушистым покровом, хороня коварные изломы торосов.
С утра до ночи все пятеро воевали со снегом. Борьба была неравной. По пятнадцати часов зимовщики расчищали площадку, а возвращаясь снова после отдыха, не могли найти место последней своей работы. Конечно, можно было отступить, но тогда терялась последняя надежда на прилет аэроплана.
Усталые, потные, приходили они домой, и начальник диктовал Дарову очередную, похожую на лаконический приговор самим себе, телеграмму на материк: «Снег тчк. Видимости никакой тчк Площадки нет Никитин».
Летчик сидел в двухстах километрах от Тюленьей и выжидал...
3
В светлые часы бесконечного весеннего дня, когда темнота ушла надолго, трудно было уловить, где кончался апрель и начинался май. Ранним неожиданно ясным утром, когда молодому маю не минуло еще и пяти часов от роду, над Тюленьей замурлыкал мотор машины. Самолет прошел первый раз высоко, и никто не встретил его: люди спали; только красный флаг, вывешенный заботливым Матвеичем над входом в дом, приветствовал оранжевую птицу. Сделав круг, машина во второй раз пошла над зимовкой ниже. Внезапно дверь жилого дома станции откинулась настежь, и из нее стали поочередно выбрасываться необычайные люди: начальник без шапки, в одной сорочке и в меховых собачьих чулках; радист в резиновом плаще (что попало под руку), в ночной пижаме и комнатных туфлях на босую ногу; доктор в моржовой рыжей шапке, в дохе, в трусах и сапогах; метеоролог, застегнутый кое-как, и Матвеич в полной экипировке и почему-то с двустволкой.
— Эй, гусак, — кричал Матвеич, словно с самолета его услышат. — Эй! Давай, давай хлюпай сюда, милый! — и вдруг неожиданно громыхнул дуплетом.
— Перестаньте, Матвеич, что вы делаете? — очнулся начальник, хотя у самого в груди так и подсасывало выкинуть что-нибудь такое радостное, мальчишеское. — За мной, на аэродром... надо выложить крест... катастрофа. Ну, живо!
И они побежали по сугробам, как были одеты, кто в чем. Полкилометра до площади, по пояс увязая в снегу, они бежали, выбиваясь из последних сил. На полдороге побледневший Матвеич опустился в снег и с отчаянием прошептал:
— Не могу больше... Загорелся я, братцы... Эх ты, старость подлая... да что же это, право, в самом деле, — и заплакал.
А самолет продолжал кружиться.
Наконец начальник дошел до лопат и медленно лег на снег во весь рост. Около его головы оказалось лице Трегуба. Доктор дышал жарко и, видимо, многого не понимал, как и не чувствовал, что лежит в снегу в трусиках. Вскоре Даров и метеоролог дополнили крест. Все четверо перевернулись на спины и жадно следили за машиной. На этот раз самолет шел бреющим полетом, совсем низко. Отчетливо были видны оранжевые бока и грудь аэроплана, огромные буквы на крыльях и номер на фюзеляже. Из кабины летнаба махали руками... Кто там сидел, счастливец, который еще десять дней тому назад был в Москве, пил лимонад, а может быть, был оштрафован милиционером в белых перчатках за нарушение правил уличного движения?
— Машина Севморпути из отряда «Авиаарктика», — резюмировал Трегуб.
На самолете, видимо, поняли знак, да и вряд ли пилот надеялся на аэродром, потому что, делая последний круг над полярной станцией, из машины вдруг выбросили вымпел с внушительным свертком почты. Затем летчик прибавил газ, мотор залился, исчез в невидимом разбеге пропеллер, и машина взяла курс на юг, на Большую Землю...
Так наступило Первое мая.
4
На торжественный митинг и товарищеский праздничный банкет доктор Трегуб виновато юркнул в кают-компанию из своей комнаты в белоснежной сорочке с крахмальным воротничком и начисто выбритый. В ответ на удивленный взгляд друзей он молча протянул номер «Правды», только что доставленный крылатым почтальоном. Николай Михайлович указал на заметку на 4-й странице:
— Стыдно стало, товарищи, честное слово, стыдно...
В лаконичной тассовской заметке говорилось, что в ряде колхозов Азово-Черноморья с начала посевной открылись парикмахерские.
Начальник был выбрит, он взглянул на остальных — они смущенно и виновато ерошили густые свои бороды. Банкет отложили на полчаса, несмотря на протесты Матвеича, для «культурности вида», как сострил доктор...
Через полчаса они торжественно пропели «Интернационал», и слово взял начальник:
