Я молил Бога, чтобы ремонт на Кутузова продлился как можно дольше, и не мог дождаться следующего воскресенья. И наконец, дождался.
— Ну, хватит спать, Фертлоф! Завтрак на столе. А потом пойдем с тобой в баню. — Услышал я сквозь сон голос… дяди Яши. Так меня изгнали из рая, вернее, из его лучшей половины.
ВСЕ ПОДСУДНО
Праведный гнев Усовой я вызывал лишь моими бесконечными опозданиями. Не было испытания более невыносимого, чем просыпаться в предрассветные часы. Даже сейчас я готов отдать полжизни за лишние полчаса утреннего сна. В школу я прибегал уже после звонка. По реакции Усовой на мое появление класс безошибочно угадывал ее настроение.
Проступки, за которые на нас рушились наказания, не вместить ни в один уголовный кодекс, в то время как разнообразием наказаний не баловали. Их было не больше, чем египетских казней. Самое страшное преступление — размалевывание учебников. Основоположников я невзлюбил за то, что им нечего было пририсовывать — все и так носили или бороду или усы. Или и то и другое. Правда, можно было пририсовать Карлу Марксу фашистскую офицерскую фуражку или Ворошилову фашистскую (а то какую же?) каску. Мы не портили учебники — мы дописывали историю. А заодно создавали некую субкультуру, уводящую тоскливые догмы в зону туманного, но веселого хаоса. Родители почему-то били за это смертным боем. Но все остальные портреты я вдохновенно разрисовывал, не считаясь с авторитетами и законами эстетики. Галина Николаевна регулярно отбирала размалеванные учебники и требовала, чтобы к следующему уроку были куплены новые — наказание не столько для нас, сколько для родителей — учебники входили в список дефицитных товаров.
Естественной альтернативой «оформительскому» ремеслу была резьба по дереву. Каждый учебный год мы принаряженные входили в класс, задыхаясь от масляной краски, которой только что покрыли видавшие виды парты. Их «освежали», чтобы закрыть наскальные росписи прошлогодней цивилизации. Но искусство остановить невозможно. Уже через неделю рядом с проступившими силуэтами школьного палеолита возникали новые свежие петрографы, по которым без помощи радиоуглеродного анализа можно было определить, где живописец провел лето и что нового он узнал о первичных половых признаках. Но не приведи господи, если это заметит учитель, его первый критик.
— Родина тратит миллионы на ваше обучение, а Зубков портит казенное имущество. Зубков, к доске! Если бы ты жил до революции, твои родители уже сидели бы в долговой тюрьме!
И щелчок кнута:
— Завтра с родителями!
Наутро бедолага тащился в школу, подгоняемый подзатыльниками мамаши. Разборы проходили в учительской.
— Смотри в глаза, когда говоришь со старшими, сукин ты сын! Мать день и ночь работает, чтобы тебя, оболтуса, кормить, а ты стенки размалевываешь. — Верещала мамаша «сукиного сына», чтобы угодить учительнице.
Легитимное ответвление этого вандализма — уроки труда, на которых в руки первобытных умельцев вкладывали лобзик, паяльничек, пластилин. Девочкам следовало приносить рваные носки для штопки и деревянные грибы, на которые эти носки насаживали. Раз в год заставляли мастерить бумажные маки для первомайских демонстраций. Я наловчился печь эти произведения искусства не хуже любого кустаря-надомника. Но все остальные усилия, например, выжигание по дереву, должны быть отнесены к уголовно наказуемым деяниям как умышленная порча государственного имущества. В лучшем случае они заканчивались травмами различной степени тяжести. Если бы я вырос фальшивомонетчиком, я делал бы большие деньги — сантиметра на три больше, чем полагается.
Изрядно доставалось и за подсказки. Странным образом, когда спрашивают не тебя, а твоего соседа, ты способен ответить на любой вопрос, и стоит ему запнуться — гуманитарная помощь не заставляет себя ждать. Но когда вызывают тебя — без дружеской помощи не обойтись. Техника подсказок совершенствовалась с каждым днем и не одним поколением.
Все рекорды по наказаниям принадлежали Толику Лущину. Смугловатый, круглолицый Толя, «твердый троечник», рос в семье баптистов. Его отец был казначеем запрещенной баптистской церкви. Никто из нас не знал толком, что это значит, но об этом шептались все — ученики, учителя, родители и даже гардеробщицы. В третьем классе я спросил об этом нашего председателя совета отряда Володю Голубкова.
— Не знаю, но они хуже евреев. — Отчеканил юный пионер. Самого же Толю не приняли в пионеры по этой причине.
(История отомстит: после провозглашения Украиной независимости в моей школе разместится Католическая академия).
Толя был задиристым, но добрым и очень ранимым мальчиком. Однажды на перемене он вызвал меня на дуэль. Сражаться предстояло на ученических ручках с острыми перьями № 86 (другими писать запрещали, чтобы не испортить почерк). Эта загадочная нумерация сохранилась со времен царя Гороха. 86-е перо встречается в воспоминаниях дореволюционных авторов. Вообще перья были важным атрибутом школьной жизни. В уборной мы устраивали игорный дом. Каждую свободную минуту мы собирались в нашем дурно пахнущем казино, выставляли дежурного «на атас» и с головой уходили в азарт. Играли в «пристенок», «жосточку» и другие «босяцкие» игры, но самой захватывающей игрой была игра в «перышки». На этот раз перья должны были превратиться в холодное оружие. Ненавидя в глубине души подобные ристалища, я был вынужден принять вызов — на карте стояла честь. Класс в полном составе визжал и алкал зрелищ и крови. Лущин сделал эффектный выпад. Перо угодило в большой палец левой руки и обломилось. Подоспела скорая помощь в лице Усовой, которая послала Голубкова к завхозу за… кусачками. Усова собственноручно произвела нехитрую хирургическую операцию. Продолговатый шрам по сей день украшает мой палец. А Толе Усова в очередной раз пригрозила исключением из школы. Он заплакал и убежал в коридор. Урок был сорван. Я выдернул руку и, забыв про боль, обливаясь кровью, побежал следом. Толя стоял у замерзшего окна и всхлипывал.
— Но ведь я же не нарочно, ты же знаешь, что я не нарочно. Теперь отец точно прибьет меня.
Я вернулся в класс и упросил Усову не наказывать Толю, соврав, что идея дуэли была моя.
— Ну, ладно, дуэлянт, давай сделаем перевязку. — Сказала она и направилась к классной аптечке. Намотав бинт, учительница строго посмотрела на меня:
— Запомни, что сражаться на дуэли можно только ради высоких идеалов, как Пушкин и Лермонтов, которые пеклись о счастье угнетенного народа и ради него готовы были умереть. Понял?
Я кивнул. Но Усовой этого показалось мало:
— Завтра придешь с родителями.
Поскольку я не чувствовал за собой греха, который тянул бы на «высшую меру», я извелся от любопытства. Оказалось, что Галина Николаевна усмотрела уязвимое место в моем домашнем воспитании. Тетя Маня уверяла, что учительница спасла меня от верного заражения крови. И преподнесла ей
