— Заходи, заходи, Павлуша, — приглашает Морков, как только я переступаю порог. — Посмотри, как живу, как устроился.
Внутри современная планировка: сначала прихожая, из нее вход в комнату, в кухню — отдельно. В комнате светло — четыре больших витринных стекла. По стенам два дивана, на них спят хозяева. Сервант с вазочкой и цветами. Все современно. Только на полу по-старому — самодельные дорожки.
— Ну что ж, хорошо, — говорю я.
— Так ведь и совсем неплохо. Вполне достаточно нам с женой.
— Зимой не замерзали?
— Что ты! Топил так, что кирпич трещал. Дров занимать, что ли. Вона кака стена еще сохранилась. Пожар-то не тронул. — Он показал трясущейся рукой в окно на поленницу дров. — Хорошо жили.
Он очень жизнелюбивый, этот старик, хотя ему и подваливает к восьмидесяти. Это, пожалуй, оттого, что он за многие годы, пока руководил колхозом, привык к энергичным действиям, к активной жизни. Но те, кто знал его по прежним годам, отзываются о нем не очень-то лестно.
— Да ведь как же — с меня спрашивали, а я с них. Так уж наша жизнь устроена. Со всех спрашивают. А иначе, без требовательности, и поле сорняк одолеет. Я и бригадиром был, и председателем сельсовета, и вот здесь председателем колхоза больше двадцати лет, в самые трудные времена. И выговора получал, и в окружком выбирали. И воевал. Вот теперь живу со старушкой своего возраста. Отдыхаю. По своей натуре я, вообще-то, человек мягкий. В детстве плакал, если видел мертвого птенчика, а вот во взрослом состоянии был поставлен в такие условия, что бывал и без жалости. Таковы создавались условия жизни. Я и теперь, бывает, осуждаю.
— Кого же?
— А всех, кто ведет себя недостойно. А такие есть, которые пить стали крепко. Главное — на работе хлещут. Такого ране никогда не было. А теперь вот так. Куда такое дело годится! А все председатель — распустил народ. А в нашем деле послабления давать никак нельзя. Чуть ослабил струну — и уже звук не тот. Не тот... Я был непримиримый. Ну, остерегались...
Он маленький, безбородый, безусый, бел как лунь. Руки у него трясутся.
— Это от жизненных условий. Все нервы порваты. Бывало, белый свет в глазах кругами идет. А как же, тут себя не жалеешь, весь выкладываешься, а другой дуру валяет. Да еще ухмыляется на мои замечания. Какой нерв выдержит? Вот отсюда и трясучка. Все здоровье унесла руководящая работа. Вон мой брательник — старше меня, а клюквы с болота по мешку таскает, да без отдыху. А тут стараешься, ночи не спишь, а тебя на бюро райкома, да выговор. Так аж до слезы доходило, до того досадно да обидно. Плюну, думаю, уйду! И плюнул бы, да куда денешься — коммунист. Это тебе не беспартейный. С того какой спрос. А с меня ого еще как!
Старик рад поговорить со мной. С местными не с каждым поговоришь, а с кем бы и поговорил, так все уже сказано-пересказано, а тут свежий человек.
— Хлеб-то уж больно у нас дешев. Сам посуди — буханка четырнадцать копеек. Задарма, считай. Чаю напился да ее спорол — и на весь день сыт. Можно и тунеядничать. А то и еще чище того — хлебом стали скотину кормить. По десять буханок берут каждый день в лавке. Куда им столько? Есть, что ли? Ясно куда, скотине. Поросей стали хлебом кормить. Не откармливать, а выращивать. Нет, что ни говори, а добрая у нас советская власть, добрая. Она, конечно, и должна быть доброй. Для кого и завоевывали ее, только ведь добротой надо умеючи пользоваться. Да так, чтоб каждый для всех старался, а не под одного себя греб. А сейчас, как я наблюдаю, многие под себя гребут. И никто не остановит. А от этого советской власти худо.
Мыслями и проблемами он набит, как мешок зерном. Все его заботит.
— Да, вот с нонешнего года первый класс закрывают в школе.
— Почему же?
— Ребятишек нет. Молодежи-то нету. Один Ленька пришел с армии, вот вернулся. А другие, как уйдут, так и все. А ране-то было много ребятни. Много...
Слушать его интересно, но я дал себе слово не влезать туда, куда меня не зовут. Было время — высказывал свои мнения, только ничего путного из этого не вышло. Так что уж лучше подальше, а вот насчет рыбалки договориться бы надо.
— Не собираешься на рыбалку? — спрашиваю я.
— Дак куда же с моей силой. Вот если б ты погреб, так чего ж не порыбалить.
— Да ради бога! — радостно соглашаюсь я.
— Тогда давай завтрева к пяти выходи на берег, к моей лодке.
Рядом с Морковым живет Николай Иванович Рогозин. Он из тех — кто к нему хорош, к тому и он неплох. Увидал в окно, машет рукой, зовет к себе.
— Слыхал, а как же, слыхал. Репей уже оповестил: приехал, говорит, Павел Сергеич. Здравствуй, здравствуй, захаживай!
— Откуда ж это Репей узнал?
— А он все знает. Ему сорока на хвосте новости таскает.
В доме у Николая Иваныча все добротно. Правда, мебель вперемешку, и старая и современная. Есть и старинный буфет резной работы, и цветной телевизор, и спальный гарнитур. И в кухне хорошо, светло, просторно.
— Сейчас мы это дело отметим, — оживленно говорит он и лезет в подпол.
Отговаривать бесполезно, потому что он рад-радешенек доброй причине, чтоб выпить. Жена не очень-то позволяет ему. Ну а тут, как говорится, сам бог велел.
— На-ко, держи, — он протягивает из подпола банку с огурцами. Нагибается и еще подает банку с грибами. — Во как, лето, а у меня еще прошлогодние огурцы и грибы. — Он открывает крышки, и воздух тут же наполняется запахами чеснока и укропа. — Как, а? — и лукаво поглядывает на меня. — Одна беда, водки маловато...
— Так я схожу. Я приехал, с меня и приходится.
— Ну, если так, тогда так, а то по стопке-то у меня найдется.
Лукавит, у него и бутылка найдется. Но зачем же свою, если можно чужую.
В сельмаге, как всегда, народ. Терпеливо стоят в очереди. Больше женщины. Говорят свое. Старухи увидали меня, заулыбались.
— Приехал?
— Приехал.
— И как это только тебя жена одного оставляет в городе?
— Да вот не оставляет, коли приехал, — отвечаю я. И это им в самый раз. Засмеялись, словно обрадовались.
— Это уж верно, наш брат без веревки у подола держит.
— Правильно Авдотья Николавна делает, что надолго не отпускает. Ну-ка пусти, как он тут же свои усы накрутит. Чего ж без нее явился?
— Она по хозяйству.
— А ты чего, купить или как?
— Да вот бутылку надо бы.
— Ну дак и бери. Дайте ему без очереди. Чего будет томиться. Это наше дело разного набирать, а ему чего время попусту тратить.
У Николая Иваныча все уже готово. Даже успел яичницу на свином сале спроворить. Впрочем, теперь что — газ, поднес спичку и жарь.
— Ну, вот и еще год прошел, — говорю я.
— Пролетел, будто и не было. А ты, значит, опять в отпуск?
— Опять.
Мы уже выпили, закусили — и огурцы, и грибы и впрямь хороши — теперь самый раз поговорить. Николай Иваныч доволен. Жена на огороде, да если теперь и заявится, то уже не помешает.
— Ну, давай-давай. Набирайся сил. А я в этом году на пенсию выхожу. Но работать, однако, не брошу. Чего дома-то околачиваться. К тому же у нас стройку затеяли. Жилой комплекс называется. В этой пятилетке шесть двухэтажных домов должны построить.
— Кто же там будет жить?
— С Маловки в первую очередь переселят. Ну, они рады. У них что? Ни озера, ни леса. А тут эка, само Чудское. Так они с полным удовольствием.
— Ну а что же потом — и вас вселят в такие дома? — с некоторой тревогой спросил я, потому что косвенно могло коснуться и меня.
— Ну до нас очередь далека. Это из других деревень станут свозить, а мы и так здесь. Чего нас селить. Не, нас не будут. А если и будут, так не скоро, — он налил еще по стопке, — может, и не доживу.
— А что, уж так не хочется в новый дом? — У меня появился прямо-таки какой-то болезненный интерес к этому вопросу.
— Да ведь как тебе сказать, Павлуша. Сначала попробовать надо. Вот газ тоже не хотели. К чему вроде он, если есть печка, а теперь так привыкли, что отними, так и жаловаться станем. Все дело в привычке. Там, в новом-то доме, тоже будут свои приятности. Дров не надо, опять же воду не носить с улицы, будет водопровод, как в городской квартире. Ну и другие какие удобства. Но опять же и недостатки. Скажем, на кой мне жить вместе с Морковым? Надо же, дом сгорел, так он теперь под самый бок ко мне подвалился. Нужен он мне, как мороженый лук.
— А чего ты так к нему?
— А как же еще? Или, думаешь, я забыл, как он после войны командовал мной? Все помню! Ну да к тому времени уж и Моркова не будет. Вон как его трясучка бьет. А это верный признак — долго не протянет.
— Что, обижал?
— А как же? Я только с фронта явился, так он тут же меня на лесозаготовки наладил и не выпускал подряд два года. А харч-то какой был? Ведь не заяц, чтоб кору жрать. И слова не скажи. Под суд за сопротивление власти. Знаю я его... — Николай Иваныч сердито посмотрел на меня. От выпитой водки на лбу у него выступила испарина.
— До сих пор не можешь простить?
— А за что прощать-то? Чего я видал от него доброго?
— Ну да ведь и с него спрашивали, — сказал я, вспомнив разговор с Морковым.
