Жуковский в стихотворении к «К Воейкову» («Зрел окутанный парик / И Электрой и Орестом» – имеется в виду парик в папильотках из листов трагедии Вольтера «Электра и Орест»). Не обошел вниманием эту практику даже юный Пушкин («Чтобы не смять уса лихого, / Ты к ночи одою Хвостова / Его тихонько обвернешь»). У него же находим поэтические строки о набивании курительных трубок книжными страницами («И трубку разжигают Безрифминым лихим»). А в «Повестях покойного Ивана Петровича Белкина» встречаем пассаж о том, что оставленные героем рукописи «частию употреблены его ключницею на разные домашние потребы. Таким образом прошлою зимою все окна ее флигеля заклеены были первою частию романа, которого он не кончил».
В «Семейной хронике» Аксакова фигурирует «заставленная книгою» свечка. Персонаж гоголевской «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» читает книжку с утраченным названием, «потому что девка уже очень давно оторвала верхнюю часть заглавного листка, забавляя дитя». В «Войне и мире» встречаем нотную книгу в качестве перегородки между свечой и детской кроваткой. Герой романа Лескова «Захудалый род» завел у себя дома обычай подносить жене «налитую чашку на широкой книге, заменявшей ему в этой церемонии поднос». В «Обрыве» Гончарова выведен образ библиовандала Марка Волохова, вырывающего страницы из переплетов, чтобы засмолить папиросу или смастерить трубочку для чистки ногтей и ушей.
Итогом рефлексий становится появление в XIX веке понятия библиофер (лат. versus – «против, наоборот») – обобщенного названия человека, использующего книги не по прямому назначению. Этот социально-поведенческий тип подвергается критике разной степени интенсивности – от понимающе юмористической до непримиримо саркастичной. Отголоски этой критики звучат даже в текстах технического и делового характера. Так, английское руководство «Частная библиотека» (1897), помимо прочего, содержало напоминание о том, что «книги не являются ни стеллажами для карточек, ни корзинами для крошек, ни хранилищами для сухих листьев».
Между тем внутри просветительского дискурса уже вызревало сомнение в неприкосновенности книги, невозможности нарушения ее предметной целостности. Главным дискуссионным вопросом стало качество текста: уважения достойно любое сочинение или только талантливо написанное и полезное обществу? В этом вопросе само понятие «книга» предъявлялось не в традиционном единстве оформления и содержания, а в их полемическом противопоставлении.
Критерии оценки – прагматические, психологические, этические, эстетические – варьировались в зависимости от исторического периода, социальной среды и персональных предпочтений. Титан русской литературной критики Виссарион Белинский заклеймил графоманские опусы и развлекательную прозу как «исчадья рыночного книгоделия», «серобумажную галиматью» и дал им презрительно-насмешливое определение «фризурная литература» (фр. friser – «завивать»). Дескать, она годится только для завивки волос, только такое применение ей и надобно.
Право литературной критики вершить судьбу произведения трансформировалось в легитимную – публично признаваемую, общественно одобряемую, морально приемлемую – возможность произвольно распоряжаться книгой. Ее вещественная составляющая все более обесценивалась. И тут примечательно, что образцом «фризурной литературы» Белинский считал творчество Коцебу – того самого, который создал комический образ учителя Крахвинкеля.
Обрисовалась прелюбопытная ситуация: самоирония Коцебу пусть косвенно, но поддерживала неприкосновенность книги, тогда как подход Белинского легко допускал употребление томов на папильотки. При таком подходе, негласно отождествляющем текст и книгу, последняя превращалась в нечто иллюзорное и эфемерное, лишенное самостоятельной ценности. В следующей главе мы более наглядно убедимся в том, что «вторжение в тело» книги гораздо чаще мотивировано не глумливо-издевательским и даже не иронически-игровым отношением, но именно вдумчивым, рефлексивным, философским.
Кровать из покетбуков
Нецелевое использование могло целиком трансформировать книгу во вторичное изделие. Изначально это были в основном хозяйственные принадлежности и элементы декора – в том числе «библиоаттракционы» и тайники, о которых рассказывалось в предыдущих главах. Со временем такие практики становились все более утилитарными, ориентированными на сугубо практическое применение составляющих книгу частей и материалов.
Так, в «Гранатовом браслете» Куприна упоминается бальная книжка-карне (фр. carnet de bal), изготовленная из переплета старинного молитвенника: «На старом, стершемся и посеревшем от времени синем бархате вился тускло-золотой филигранный узор редкой сложности, тонкости и красоты, – очевидно, любовное дело рук искусного и терпеливого художника. Книжка была прикреплена к тоненькой, как нитка, золотой цепочке, листки в середине были заменены таблетками из слоновой кости». Автор называет подобное обращение с книгой «шальной мыслью», то есть чем-то эксцентричным, сумасбродным, выходящим за рамки общепринятого. Однако уже в следующем столетии подобные эксперименты ставятся на поток и превращаются в самостоятельную сферу прикладного творчества.
Изготовление вторичных изделий из экземпляров печатных изданий относится к практикам апсайклинга (англ. upcycling – «вторичное использование») – креативного переосмысления вещей, вышедших из употребления либо утративших функциональность. К настоящему времени сложилось понятие transforming books – переработанные, преобразованные, измененные книги. Тома превращаются в шкатулки, светильники, часы, вазы, ковры, одежду, мебель… «Фризурной» становится вся литература.
Само появление таких практик вновь актуализировало вопрос о целостности книги, нерасторжимости ее элементов. Американская журналистка Энн Фадиман в сборнике эссе «Ex Libris: Признания обычного читателя» (1998) разделила книголюбов на «куртуазных» и «плотских». Первые «пытаются навечно сохранить состояние совершенной чистоты, в котором книга покинула продавца». Вторые ценят только текст, а переплет считают «просто сосудом» и не видят «никакого кощунства в том, чтобы относиться к нему как угодно»{63}. К ним можно отнести и мастеров апсайклинга.
Испанец Альваро Тамарит сооружает диваны из переплетных крышек, иногда добавляя обрезки досок и элементы сломанной мебели. Голландец Ричард Хаттен преобразует стопки томов в изящные столики. Американец Джим Розенау выпустил целый набор авторской мебели подобного рода под каламбурным названием «Вторые издания» (Second Editions). Библиотека английской школы Freeman Centennial School удивляет посетителей креслом для фотосессий, изготовленным из дерева, стали и экземпляров печатных изданий. Американские дизайнеры Кейтлин Филлипс и Карен Эйч используют твердые, прочные переплеты в качестве основы для дамских сумочек. Студия дизайна Lula Dot Люси Норман «стремится превратить отходы Лондона в долговечную красоту», создавая светильники из книжных страниц. Аналогичные вещи делает американский мастер Рагип Эрдем.
Французский модельер Сильви Факон и итальяно-американский художник Райан Новеллин шьют платья из книг. Факон берет за основу старинные переплеты, превращая их в корсетные дамские изделия. Один из таких нарядов после публичной демонстрации стал интерьерным украшением книжного магазина. Новеллин накладывает книжные иллюстрации на ткань и соединяет их тонкой проволокой или металлическими нитями. Его самая известная работа представляет собой платье из иллюстраций сотен выброшенных экземпляров детских изданий серии Little Golden Books.
Британский мастер Джереми Мэй додумался до производства библиобижутерии. Книжная страница вырезается по заданной форме, максимально спрессовывается, раскрашивается, ламинируется и покрывается лаком, затем вставляется обратно в книгу и продается с ней в комплекте. Сырье отбирается по трем критериям: издания должны быть многостраничными, неоднократно прочитаннными и в хорошем состоянии. Английская художница Джилл Эштон, более известная под псевдонимом Betty Pepper, создает аналогичные украшения в комплекте со шкатулками, сделанными из книжных блоков.
Если в прошлом веке тома расходовали на ремонт ботинок, то в нынешнем из них делают уже сами ботинки. Бывшая переплетчица Сесилия Леви перерабатывает страницы в папье-маше, добавляет крахмальную пасту и создает вещи на стыке декоративности и утилитарности: башмаки и сапоги, чайники и чашки, столовые приборы и оконные гирлянды… «Я использую книги начала прошлого века. Разъединяю листы, измельчаю их на кусочки и снова собираю в новые объекты. Стенки получаются тонкими, но удивительно прочными. История живет, но в другой форме», – поясняет мастер свою творческую концепцию.
Немецкая фирма Gartenkultur приспособила переплеты для изготовления цветочных кашпо и горшочков для деревьев бонсай. Мастер из США, работающий под псевдонимом Nometileus Maximus Canterwick, приобретает книги у букинистов и начиняет электроникой, превращая в зарядные устройства для айфонов. В американском магазине Anthropologie красуется кровать из покетбуков. Экзотическое ложе служит для демонстрации образцов домашнего текстиля. Реклама представляет его как «идеальное место для библиофилов, которые могли бы свернуться калачиком и заснуть после длительного чтения».
Кулинарный библиоклазм
В СССР подобные эксперименты носили кустарный и фрагментарный характер. Вспоминаются шкатулки для бытовых мелочей и межкомнатные шторки, склеенные из поздравительных открыток и книжных иллюстраций. Зато широко практиковалось использование томов на самокрутки, оконные утеплители, товарную упаковку. Фельетон Михаила Булгакова
