посоветовал Бегину вступить в армию Андерса, а теперь был одним из членов Кнессета от партии Херут и главным редактором газеты «Херут», пришел к Бегину домой и убедил его снова вступить в борьбу. Несколько лет спустя Бадер вспоминал, как он убеждал Бегина выйти на поле боя. «Менахем, это не только вопрос большой исторической важности, — говорил он. — Это и твой моральный долг перед твоей семьей, перед твоей погибшей матерью»[325].
Упоминание о погибших близких оказало надлежащее действие, и Бегин согласился. Этим же вечером он написал статью, опубликованную в газете «Херут» 1 января 1952 года, в которой предостерегал, что согласие на получение репараций навлечет «несмываемый позор на Кнесет»[326]. Через несколько недель речи Бегина станут значительно более резкими.
Аналогичную перемену претерпят его и без того бурные отношения с Бен-Гурионом. Всем было известно, что на пленарных заседаниях Кнессета Бен-Гурион обращался к Бегину: «Господин, сидящий рядом с членом Кнессета Бадером». Их антипатия была взаимной, а пагубный вопрос о репарациях лишь подливал масла в огонь. Эта «борьба титанов» стала, в известном смысле, сражением между прошлым и будущим, столкновением между романтичным устремлением к чести и достоинству (ѓадар) Бегина и прагматизмом Бен-Гуриона, заботившегося о государственных интересах. В своих выступлениях и дебатах на протяжении всей зимы Бегин уделял основное внимание жертвам, память о которых была «продана», тогда как Бен-Гурион указывал на необходимость учитывать интересы живых, подчеркивая, сколь существенную помощь те получат благодаря значительным поступлениям в государственную казну. Неизменный прагматик, Бен-Гурион говорил о международном признании, которое будет обеспечено экономически процветающему еврейскому государству; Бегин же, напротив, утверждал, что еврейское государство, определяющее образ еврейского народа на международной арене, утратит все с таким трудом заработанное уважение, если возьмет деньги у своих бывших преследователей. Ирония судьбы заключалась в том, что Бегин и Бен-Гурион как бы поменялись местами, и Бегин перестал быть человеком, живущим исключительно интересами диаспоры. «Никаких сделок — никаких денег» — такая позиция означала решимость рассчитывать только на свои силы, отказавшись от старых связей.
В начале 1952 года Бегин был уже настолько поглощен проблемами репараций, что, поступившись своей гордостью, начал постепенно возвращаться в политику, об уходе из которой он заявил в августе 1951 года. Его первое публичное выступление состоялось 5 января 1952 года на площади Муграби в Тель-Авиве, в присутствии десяти тысяч сторонников. Некоторые участники митинга пришли на площадь со свитками Торы, сам Бегин надел черную кипу — несомненно, чтобы подчеркнуть, что происходящее имеет не только политический характер. Ведь под угрозой было достоинство всего еврейского народа — и это было вопросом не политики, а святынь.
Всегда склонный к библейской образности, Бегин заговорил об амалекитянах — племени кочевников, которые стремились уничтожить израильтян еще со времен их скитания в пустыне, когда само слово «амалек» сделалось символом злейших врагов еврейского народа; таким же символом стала и Германия. Тора заповедала евреям стереть саму память об Амалеке; таким образом, последнее, о чем следует думать еврейскому государству, — это о финансовом соглашении с Германией.
Некоторые израильтяне — например, Абба Ковнер, борец еврейского сопротивления в годы Второй мировой войны, — восприняли проведенную Бегином аналогию с Амалеком буквально и еще в 1946 году выступали с требованиями совершить акты мщения; в частности, речь шла о намерении отравить систему водоснабжения в нескольких крупных немецких городах. Были и такие израильтяне, которые говорили о жертвах нацизма как об «овцах, шедших на бойню», считая их смерть позором и противопоставляя его сионизму. Израильская молодежь дала им презрительную кличку «мыло». Ѓерцль задумывал сионизм как европейское движение, призванное оградить евреев от европейского антисемитизма — и в этом смысле сионизм не оправдал возлагавшихся на него надежд. Разногласия по вопросам репараций обнажили все противоречия сионизма.
В своих выступлениях Бегин уже не ограничивался изощренными библейскими метафорами — он напрямую призывал к неповиновению. «Если соглашение с Германией получит одобрение, это станет поворотным моментом в истории страны, — предупреждал он. — Народ тогда откажется платить налоги»[327].
Однако власти оставляли протесты Бегина без внимания. Шестого января Бен-Гурион объявил о намерении правительства приступить к дебатам по вопросу немецких репараций. Ожесточенные споры достигли высшей точки 7 января, когда в Кнессете было намечено провести голосование. Десятки тысяч людей со всех концов Израиля собрались в Иерусалиме на Сионской площади, чтобы выразить свое несогласие с позицией Кнессета — здание которого тогда находилось на улице Короля Георга, в нескольких сотнях метров от площади. Был холодный и дождливый день. Прежде чем отправиться к Кнессету, Бегин обратился с речью к собравшимся:
Сегодня вечером может произойти самое позорное событие во всей истории нашего народа. В этот горестный час мы должны вспомнить наших благословенных отцов, наших безжалостно убитых матерей, наших младенцев, миллионы которых погибли от рук Сатаны, явившегося из самых недр ада, чтобы уничтожить остатки нашего народа[328].
Затем Бегин напомнил своим слушателям о всей чудовищности Катастрофы европейского еврейства в истории еврейского народа. Да, возможно, Бен-Гурион и сабры, уроженцы Израиля, хотели бы забыть про Катастрофу, однако и ее ужасы, и ее последствия — это неотъемлемая часть еврейской истории. Это своего рода контрапункт, когда каждая из сторон может внести важный вклад в понимание вопроса, что заставляет вспомнить о принципах талмудической аргументации. И Бегин продолжил:
Они сейчас собираются подписать соглашение с Германией и утверждают, что немцы — это народ, хотя в действительности это стая волков, от чьих клыков приняли смерть наши соотечественники. И хотя кровь евреев обильно оросила землю, пролита она была не напрасно. Мы обрели силу и восстали против наших британских притеснителей. Мы всегда задавались вопросом: какое преимущество мы имели перед нашими праотцами, почему они мертвы, а мы живы? Пролитая кровь, святая и священная кровь, преподала нам урок сопротивления и вывела нас на поле битвы. И благодаря этой пролитой крови Бен-Гурион, этот маленький тиран и большой маньяк, сделался премьер-министром…
И тут возникло ощущение, что человек, прежде предотвративший гражданскую войну в Израиле, теперь провоцировал ее: «Не бывать переговорам с Германией, потому что мы готовы отдать жизнь, чтобы этого не произошло. Лучше умереть, чем отступиться от этого утверждения. Нет таких жертв, которые мы не были бы готовы принести ради отказа от переговоров». Указывая на вооруженных полицейских, окружавших митингующих, Бегин заверил, что он сам и его сторонники готовы умереть за правое дело. И еще он сказал, что нет различия между теми, кто вступает в переговоры с немцами, и теми, кто уподобляется нацистам:
