голосами, которые только можно было получить, а также, возможно, опасаясь быть обвиненным в антидемократической демагогии (в свете его выступления перед собравшимися на Сионской площади), Бегин затем обратился к арабским депутатам Кнессета. Оставляя в стороне сказанное им ранее в этот день, он постарался всячески подчеркнуть, что безусловно и в самой полной мере поддерживает положения закона. При этом он, однако, попросил арабов не принимать участия в голосовании: «У вас имеется формальное право голоса, однако вам следует провести различие между формальным правом и моральным правом. Речь идет о крови наших матерей, братьев и сестер — позвольте нам самим принять решение по этому вопросу».
На Бен-Гуриона выступление Бегина, разумеется, не произвело никакого впечатления. Ведь это был тот самый Бен-Гурион, который объявил с трибуны Кнессета, что готов затопить «Альталену» даже в случае, если корабль отойдет в международные воды. Он и не намеревался всерьез воспринимать аргументацию Бегина. Что же касается демонстрантов у здания Кнессета, он только и спросил: «Кто привел сюда это хулиганье?»
Это переполнило чашу терпения Бегина, и он ответил с раздражением: «Это вы — хулиган!»[335]. Тут-то, по мнению спикера Кнессета, Бегин пересек красную черту; спикер потребовал, чтобы Бегин извинился перед премьер-министром, а иначе его удалят с трибуны. Бегин, что не удивительно, отказался покинуть трибуну, заявив, что «если мне не дают говорить, то никто не будет говорить».
Итак, в 6:45 вечера, менее чем через час после возвращения Бегина в политику, его выступление привело к полной остановке работы Кнессета. Для наведения порядка на улице были вызваны армейские силы, и — в точности согласно предсказанию Бегина, сделанному им на Сионской площади, — было арестовано около 140 демонстрантов. Сотни раненых полицейских и демонстрантов были доставлены в больницы. Полиция, опять-таки следуя предсказанию Бегина, устроила обыск в иерусалимской штаб-квартире Херута и установила заслоны на дороге, соединяющей Тель-Авив с Иерусалимом, чтобы воспрепятствовать дальнейшему развитию беспорядков.
Только в девять вечера Бегин согласился принести публичные извинения Бен-Гуриону, после чего получил возможность продолжить свое выступление:
И еще одно событие произошло незадолго до выборов — господину Бен-Гуриону оно весьма памятно. По его приказу в меня стреляли из артиллерийского орудия. Я стоял на палубе корабля, охваченного пламенем, я видел, как гибли мои братья, мои мальчики, мои ученики. У моих братьев, моих мальчиков, моих учеников были пулеметы, минометы, ружья. Я отдал приказ — перед лицом противника — не открывать ответный огонь, и они повиновались. И вот, на протяжении последних трех лет, этот Кнессет принял такие решения, которые сломили наш дух! Мы ушли после этих решений с поникшими головами, весьма опечаленные и, возможно, мы не сумели выполнить нашу миссию. После принятых Кнессетом решений мы отправились, мои друзья и я, к тем самым молодым людям, которых вы сейчас подвергли оскорблениям. То [поколение молодежи] рисковало своими жизнями во имя своего народа и своей страны, они проливали свою кровь, двенадцать из них взошли на эшафот, и в последние минуты своей жизни они пели «Атикву». Я отправился к тем молодым людям, воспитанным войной, и сказал им: «Это наш Кнессет, это наше правительство. Власть принадлежит большинству, так что идите в народ и попытайтесь убедить их. Если нам это не удастся — что поделаешь. Таков наш народ…»[336].
Бен-Гуриона вряд ли могло тронуть выступление человека, которого он считал демагогом и который говорил о мученичестве и об «освящении имени Бога» с парламентской трибуны страны, населенной израильтянами нового, постевропейского толка. Эти два человека не только испытывали личную вражду друг к другу, но и вообще по-разному смотрели на весь еврейский мир.
Для Бен-Гуриона еврейское государство было страной долгожданного будущего, которая отчетливо помнила ужасы европейского прошлого, но успешно оставляла их за собой. Для премьер-министра еврей диаспоры, о котором по-прежнему скорбел Бегин, был героем горестной эпической поэмы Хаима-Нахмана Бялика «Сказание о погроме» («В городе резни»)[337]. В этой поэме Бялик описывает европейских евреев как малодушных и узкогрудых учеников ешивы, людей забытого прошлого, которые трусливо прятались за бочками, безропотно глядя на то, как казаки насилуют их жен, матерей, дочерей. В своей поэме Бялик обвиняет этих беспомощных евреев не только в отсутствии мужества, но и — как людей слабодушных — в отсутствии души[338].
Сам Бялик к этому времени уже скончался (в Вене, в 1934 году), однако едко нарисованная им картина европейской действительности — сочетание нееврейской злобности с еврейской беспомощностью — была хорошо знакома израильтянам. У Бен-Гуриона не оставалось никаких романтических воспоминаний об утраченном еврейском мире. Он полагал, что настало время отвергнуть европейскую модель еврея былых времен, на смену которому должен был прийти сильный и — если удастся провести в Кнессете закон о репарациях — экономически независимый израильтянин. При всей любви Бен-Гуриона к еврейской Библии, у него не было особо теплых чувств к еврейскому миру, простиравшемуся, согласно широко распространенной рифме, между Танахом и Пальмахом (то есть от библейских времен до времени элитных боевых частей Ѓаганы).
Бегин же был в этом отношении его полной противоположностью. Он был сыном воспитанного в еврейских традициях отца, которого он глубоко почитал, а также выпускником религиозных учебных заведений — хедера и ешивы — как, впрочем, и светских учебных заведений. Хотя он и не идеализировал жизнь в диаспоре, но вместе с тем и не относился к ней с пренебрежением. К тому же отец Бегина обладал бойцовским характером — не вопреки своему еврейству, а именно благодаря ему. Бегин прожил в Польше дольше, чем Бен-Гурион, и жил там в более трудные времена, а еще он возглавлял польский Бейтар, военизированную еврейскую организацию. Он, конечно же, знал о духе пассивности, описанном Бяликом (ведь на русский язык эту поэму в 1904 году перевел сам Жаботинский[339]). Но также он не мог не знать и о том, что вскоре после публикации этой поэмы в Кишиневе были созданы отряды еврейской самообороны[340].
Бегин, несомненно, был предан идее будущего, но для него будущее еврейского народа основывалось на традициях прошлого. Каких бы высот в конечном итоге ни достиг Израиль, все это произойдет благодаря его историческому прошлому, события которого неизменно должны напоминать евреям, почему им столь необходимо иметь свое государство. Он знал о героическом характере еврейского прошлого, но также он знал, что и еврейское будущее не может быть свободным от древней вражды. Будучи более религиозным, чем Бен-Гурион — и по духу, и по воспитанию, — он вместе с тем был
